- Слышишь, небесная моя? - нежно улыбнулся он. - Это хор из "Лючии ди Ламмер-мур" Доницетти. Странно. Такая, можно сказать, идеальная похоронная музыка, а у нас ее почему-то исполняют очень редко. Ведь когда кто-нибудь заказывает "Лючию", то похороны получаются просто замечательные. Но пани Струнной играли "Неоконченную", барышне Чарской - "Ларго" Дворжака, а барышне Вомачковой - "Песнь о последней розе" Фридриха фон Флотова. Обидно, что музыку чаще всего выбирает не сам усопший, а его родственники, которые исходят из собственных вкусов. Они ни за что не закажут то, что нравилось умершим, нет, они остановятся на том, что любят сами!
И он добавил:
- Это ария Лючии из третьего действия. Ее исполняет одна знаменитая итальянка.
Горка бутербродов потихоньку таяла, а радио все играло и играло, и пан Копферкингель сказал:
- У нас с тобой, чистейшая, вся жизнь впереди. Нам, заоблачная моя, открыт весь мир. Нам открыто даже небо, - он взглянул на потолок, как бы желая отыскать на нем звезды, - небо, которое за эти девятнадцать лет не омрачило ни единое облачко, небо, которое простирается иногда и над моим Храмом смерти - тогда, когда там никого не сжигают. Жаль только, что в нашей ванной у вентилятора оторвался шнур, надо завтра же все исправить. Я временно привязал там веревку с петлей на конце, чтобы вентилятором можно было пользоваться. Зато штора вон там, в углу, - он указал на окно, - о которой говорил в Сочельник Вилли, больше не обрывается. Как же они прекрасно поют! - Копферкингель кивнул на радиоприемник. - Абсолютно правы те, кто жалеет людей, не любящих музыку, - они умирают, не познав красоты… но где же наша Розана?
После ужина Копферкингель поцеловал свою небесную и предложил ей:
- Пойдем в ванную, Лакме, прежде чем раздеться, надо там все приготовить.
И он взял стул, и они пошли, а кошка внимательно наблюдала за ними.
- Здесь жарко, - сказал Копферкингель и подставил под вентилятор стул, - кажется, я переборщил с отоплением. Открой-ка вентилятор, дорогая.
Когда Лакме встала на стул, пан Копферкингель погладил ее лодыжку, набросил петлю ей на шею и пробормотал, ласково улыбаясь:
- А что, если я повешу тебя, дорогая?
Она улыбнулась мужу, очевидно, не расслышав его слов, а он резко ударил ногой по стулу - и все было кончено.
Натянув в передней пальто, Копферкингель отправился в немецкую уголовную полицию и продиктовал там для протокола:
- Ее толкнуло на это отчаяние. Она была еврейкой и не смогла жить со мной под одной крышей. Возможно, она догадывалась о том, что я собираюсь развестись с ней, потому что этот брак был несовместим с моей честью истинного арийца. И добавил про себя: "Я жалел тебя, дорогая, очень жалел. Ты стала грустной, понурой, и это вполне понятно, но я - немец, и мне пришлось принести тебя в жертву. Я спас тебя от мук, дорогая моя, а они наверняка предстояли тебе. Сколько страданий, небесная, принесла бы нам в новом, счастливом и справедливом мире эта твоя еврейская кровь…"
Лакме была кремирована в Слатинянах… а пан Карл Копферкингель получил пост директора пражского крематория. Он отправил на пенсию пана Врану, у которого было что-то с печенью. "Привратник уже старый, - решил Копферкингель, - он пришел сюда за двадцать лет до моего появления в крематории, пускай отдыхает; пани Подзимкову, уборщицу, я уволил, потому что она побаивалась Храма смерти, но я избавлю ее от страха…" - а вот пана Дворжака он оставил. "Вы знаете, пан Дворжак, - сказал он ему, - мне нравится, что вы не курите и не пьете. что вы такой же трезвенник, как и я." А еще он оставил пана Пеликана и пана Фенека. "Надо спасти его, - думал он иногда в своем директорском кабинете, - он ведь едва держится на ногах". Когда Копферкингель проходил мимо привратницкой, пан Фенек начинал всхлипывать и быстро залезал к себе в будку… как собака.
14
Да, для детей поступок их матери оказался потрясением, однако жизнь учит нас смиренно переносить ее удары.
- Нынче, дражайшие мои, - сказал Копферкингель своим солнышкам, стоя с газетой в руках посреди столовой, - нынче жизнь - это борьба, мы с вами живем в великое революционное время и обязаны мужественно переносить все испытания. Милостивая природа освободила нашу незабвенную от оков земного мира и вновь обратила ее во прах; ей открылся космос, и я не исключаю, что у вашей матери теперь иная телесная оболочка - ведь кремация заметно убыстряет процесс. Она была хорошей, доброй женщиной, - добавил пан Копферкингель, - верной, тихой, скромной, ей уже просиял вечный свет, и она навсегда обрела покой. - И Карл Копферкингель раскрыл газету. - В человеческой жизни все очень зыбко, - продолжал он. - Будущее неопределенно, и люди зачастую страшатся его. Определенна и неотвратима одна только смерть. Впрочем, есть еще кое-что: тот новый, счастливый строй, который будет вот-вот установлен в Европе. Итак, новая, цветущая Европа фюрера и - смерть, вот что ожидает человечество… В сегодняшней газете, - он зашуршал газетным листом, - напечатано одно красивое стихотворение, мне даже кажется, что оно было написано в память моей драгоценной Лакме. Я сейчас прочту вам первую строчку: "Сумерки, день спешит обручиться с вечером."
Потом он отложил газету в сторону, извлек из шкафа книгу о Тибете и вновь обратился к детям:
- Теперь, нежные мои, когда мы с вами лишились матери, я обязан заботиться о вас еще усерднее, чем прежде. Зинушка, - он улыбнулся дочери и опустил глаза на книгу о Тибете, которую по-прежнему сжимал в руке, - ты красива, как твоя мать, ты дружишь с паном Милой, но после каникул тебе придется перейти в немецкую школу. И тебе, Мили, тоже. - Он посмотрел на мальчика долгим испытующим взглядом, а потом опять перевел глаза на книгу о Тибете и слегка наморщил лоб, этот мальчик с тонкой, нежной душой все больше и больше беспокоил его. "Он никогда не походил на меня, - думал он, уставившись на желтую коленкоровую обложку, - никогда. да еще эта подозрительная склонность к бродяжничеству. Как бы он опять не заблудился где-нибудь в ночи и мне не пришлось бы разыскивать его с полицией, как тогда в Сухдоле. А его приятель боксер вместо того, чтобы закалять и укреплять дух Мили, только портит его и сбивает с истинного пути. Не превратиться бы ему в Войту Прахаржа из нашего дома!"
А однажды.
Дело было в казино. Копферкингель в присутствии белокурой красавицы Марии, которая напоминала ангела и кинозвезду одновременно и которую он называл Марлен, беседовал о своем сыне с Вилли Рейнке.
- Мили все больше беспокоит меня, - вздохнул он, окинув взором роскошные ковры, картины и хрустальные люстры, - по-моему, он становится слишком мягкотелым и изнеженным, он никогда не походил на меня, а уж эта его подозрительная склонность к бродяжничеству. Боюсь, что ему опять придет фантазия ночевать в стогу сена у Сухдола. Бокс, на котором мы с тобой тогда были, - он посмотрел на стол, где стояли рюмки с коньяком, - к сожалению, не пошел ему впрок. Боксировать он не станет ни в коем случае - хотя это и могло бы ему когда-нибудь пригодиться, ты сам так говорил. Но зато он познакомился с подручным мясника. Этот малый портит Мили и сбивает его с истинного пути вместо того, чтобы закалять и укреплять немецкий дух, который я старался привить ему. Я очень огорчен, потому что с ним может случиться то же, - он опять посмотрел на рюмки с коньяком, - что случилось с Войтиком Прахаржом из нашего дома.
- Его мать была наполовину еврейка, - сказал Вилли, взглянув на белокурую Марлен, прильнувшую к плечу пана Копферкингеля, - и это дает себя знать в сыне. Миливой - метис второй степени. Согласно имперскому закону от 14 ноября 1935 года, параграф второй, он является метисом второй степени, так называемым "евреем на четверть". Это закон, - сказал он, продолжая глядеть на Марлен, - а законы существуют для того, чтобы служить людям, и мы должны уважать их. Боюсь, Карл, что его не примут ни в нашу гимназию, ни в гитлерюгенд. Ты и впрямь не хочешь коньяку? - Он потянулся было к рюмкам на столе, но пан Копферкингель покачал головой и отодвинул одну из них в сторону.
- Скоро мы будем в Варшаве, - засмеялась красавица Марлен.
В субботу на той неделе, когда над Варшавой взвился флаг со свастикой и имперская военная армада двинулась дальше на восток, пан Копферкингель надел новые высокие черные сапоги и зеленую шляпу со шнурком и перышком, купленную на днях у немецкого шляпника, положил в карман пиджака маленькие симпатичные клещи и повел Мили на экскурсию в крематорий; день был самый подходящий, потому что по субботам умерших сжигали только до обеда. Стояла чудесная погода. Возле подъезда они увидели Яна Беттельхайма и Войтика Прахаржа, которые рассматривали разноцветные машины. Ребята вежливо поздоровались и спросили, куда это Мили направляется. Пан Копферкингель приветливо улыбнулся молодым людям и сказал, что на прогулку. Мили молча смотрел на обоих своих приятелей, те смотрели на него, и все трое будто строили какие-то тайные планы, так что пан Копферкингель решил прервать эту безмолвную беседу:
- Вы бы, мальчики, заходили к нам иногда. Вы так давно у нас не были. И не надо во время своих прогулок забираться слишком уж далеко. Бродяжничать сейчас опасно. - Потом он указал подбородком на автомобили и засмеялся: - Зеленые - военные и полицейские, а белые - санитарные. Для ангелов. Так, Мили? - И он кивнул своему мальчику, и они пошли по улице.
Спустя несколько минут Копферкингель сказал: