- Вилли не рекомендовал фальшивые очки с простыми стеклами. А вот и этот чудо-материал! Eine Wundermaterie. Слегка нагреть… как воск, говорил Вилли, как воск… - Пан Копферкингель опять улыбнулся и провел по лбу рукой, на которой что-то блеснуло. - И нарастить на переносице горбинку, она совершенно изменит мой облик. Хорошо, что эта масса имеет серовато-белый или грязно-телесный оттенок, а не лиловый, ведь лиловые носы бывают у пьяниц. Вилли говорил, что нищие-алкоголики вызывают скорее отвращение, чем сострадание, а это мне ни к чему. Да я и в самом деле не пью, - пан Копферкингель расплылся перед зеркалом в улыбке. - Не пью и не курю, не то что бедняга Прахарж с четвертого этажа. А вот еще ботинки со шнурками и отставшей подошвой!
Удостоверившись, что дверь ванной крепко заперта, пан Копферкингель стал не спеша переодеваться и гримироваться. "Ах, куда и зачем я только иду?" - подумал он, смотрясь в зеркало; между тем на нем уже были штаны с пятнами плесени и грязная рубашка. Он вспомнил слова Вилли. "Ничего особенного, - говорил тот, смеясь, когда занес сверток; Лакме и детей дома не было. - Тут маскарадный костюм. Костюм нищего. Шестого марта ты наденешь его и для начала подойдешь к нашему казино на Розовой улице, знаешь, где три ступеньки и вход отделаны белым мрамором. Там в полпятого мы с тобою встретимся, я подам тебе монетку и шепну, похож ли ты на нищего. От казино ты двинешься не торопясь к еврейской ратуше на Майзловой улице и немного там постоишь. Зачем? - Вилли засмеялся. - Да так. Шестого марта в шесть вечера в еврейской ратуше торжество. Ты встанешь у входа, vоr dem Ausgang, vоr dem Тоr, кстати, можешь почитать, что там у них написано; знаешь, у дверей в ратушу висит такая застекленная доска… а рядом как раз фонарь, так что в шесть вечера ты можешь делать вид, будто читаешь. Ну, а потом ты вернешься домой. Так же осторожно, как перед уходом, откроешь дверь квартиры и преобразишься опять в Карла Копферкингеля, служащего пражского крематория. Вот и все. Это будет своеобразное испытание твоей смелости и выносливости, so eine vortreffliche Exerzierung, а заодно ты поможешь этим несчастным, пропащим, заблудшим евреям, которые мешают благу и счастью нашего народа. Как ты им этим поможешь, я тебе объясню потом, когда мы с тобой встретимся шестого марта на Розовой улице у казино… Надеюсь, что ты сам хочешь этого, - добавил еще Вилли, - ты же всегда был против войны и насилия, против эксплуатации, нищеты и лишений, кстати, у тебя даже служат агентами два еврея - пан Штраус и пан Рубинштейн, два приличных, порядочных человека, отчего им не помочь? Разве весь смысл твоей жизни в том, чтобы отправлять в печь гробы?"
Вилли смолк, потом сунул руку в карман и протянул своему другу Карлу какую-то бумажку. "Это заявление о вступлении в СНП, пока не поздно, стань ее членом. Время не терпит! Бог мой… - уже уходя, Вилли поднял глаза на портрет никарагуанского президента над дверью. - Так у тебя и висит этот шут гороховый! Тут бы хорошо смотрелся портрет истинного джентльмена, нашего фюрера и рейхсканцлера, а не этого клоуна…" И Вилли, попрощавшись, ушел.
Тогда стоял февраль, Лакме и детей не было дома, а сегодня, шестого марта, пан Копферкингель заперся в ванной и, надев грязные брюки и рубаху, гримировался… а потом он посмотрелся в зеркало и испугался собственного отражения.
Здесь, в ванной комнате, не было больше пана Карла Копферкингеля, супруга своей ненаглядной Лакме и отца двоих солнышек, здесь стоял совсем другой человек, самый настоящий нищий, eine menschliche Ruine… "Старый побирушка, которого я и знать не знаю, - подумал пан Копферкингель. - Это надо же, как, оказывается, легко можно человека изменить… переменить… и что же? Этот вот нехитрый маскарад от Вилли…" А еще он подумал: "Мои золотые стоят у окна столовой и ждут меня, а ведь когда я открою дверь и выйду… то выйду вовсе и не я, а вот он… - пан Копферкингель ткнул в зеркало, - вот он…" И с опаской: "Как бы они не перепугались насмерть! Не нагнать бы мне на них страху! Не нужно их пугать, нет, - твердил он про себя, стоя перед зеркалом и поглядывая на вентилятор и на желтую бабочку под ним, - они мне так дороги, я не смею их пугать…" Наконец, оторвавшись от зеркала и подняв глаза к вентилятору, как бы моля небо дать силы, он вдруг подумал: "Видел бы меня сейчас наш пан Фенек, бедолага, или пан Дворжак!" После чего подошел к двери, взялся за ручку и лишь в последний момент вспомнил, что Вилли велел еще в довершение маскарада слегка приволакивать левую ногу - den Fuss ein wenig nachschleppen…; а туловище чуть наклонять. И вот он чуть наклонился, приготовился приволакивать ногу - и вышел…
В столовой его ожидала немая сцена: зажатый ладонью полуоткрытый рот Лакме, стоявшей у торшера, остолбеневшая Зина, выпученные глаза Мили… а также кошки. Он постоял недолго, отставив ногу и чуть наклонившись вперед, на пороге столовой под все еще висевшим там портретом никарагуанца, потом сделал два шага к Лакме, Зине, Мили и кошке и затянул густым басом, протянув руку вверх ладонью:
- Люди добрые! Подайте корочку хлеба - я не ел с утра. Смилуйтесь надо мной!
Эффект был потрясающим.
Первой опомнилась Зина и закричала:
- Отец, ты забыл снять кольцо.
И верно, на левой руке пана Копферкингеля сверкало обручальное кольцо.
- Кажется, мелочь, а человека выдает, - улыбнулся пан Копферкингель и выпрямился.
- Молодец, Зинушка! Кольцо надо снять. Впервые в жизни, дорогая, - повернулся он к Лакме, - как ты знаешь, за девятнадцать лет нашего супружества я ни разу не снимал его…
- И он стащил свое кольцо, направился к встревоженной Лакме, взял ее ладонь и ласково вложил в нее золотую вещицу. - Береги его, дорогая, как зеницу ока, как мое сердце, чтобы, вернувшись с прогулки, я взял назад из твоих чистых рук и вновь надел на палец этот символ нашей верности и любви… Смею ли я, жалкий нищий, поцеловать тебя?
Лакме обняла и попыталась сама поцеловать его, но он вдруг отстранился.
- Символически, дорогая, - улыбнулся он, - чтобы не стерся грим или горбинка на переносице не отвалилась. Вот вернусь - и мы это восполним!
Лакме, все еще встревоженная, отступила от него и спросила:
- Зачем это тебе, Роман, идти в таком виде на улицу, на что это? И вообще, куда ты собрался?
- К немецкому казино, дорогая, - улыбнулся пан Копферкингель ей, а потом Зине, Мили и кошке, - там у входа меня встретит в полпятого Вилли, а оттуда я отправлюсь в Старый Город на Майзлову улицу. К евреям, дорогая, - нежно улыбнулся он, - ты бы, конечно, смогла это понять… но объяснять некогда…
Тут он слегка повел рукой и сказал:
- Видишь ли, им надо как-то помочь. Это несчастные, заблудшие люди, они борются против Гитлера, против немецкого народа, не ведая, что творят… А для меня это своеобразное испытание моей силы и смелости, этакий экзамен, в общем, когда я вернусь, я все тебе расскажу, не бойся… Зинушка, - пан Копферкингель часто заморгал за стеклышками своих жалких очков и машинально пригладил торчащие у висков космы. - Зинушка, у тебя же свидание, а скоро четыре часа. На сколько вы договорились?
- На полчетвертого, - ответила Зина.
- Боже мой, на полчетвертого! - вскричал пан Копферкингель. - Да ведь наш славный пан Мила уже наверняка ушел… - Но Зина покачала головой.
- Какая вера в человека, - пан Копферкингель поморгал и вновь машинально поправил парик. - Золотой юноша, этот твой пан Мила. Ну, беги и передай ему от нас привет. А у меня еще есть пять минут. Молодость, ах, молодость, - вздохнул пан Копферкингель, глядясь в маленькое зеркало в столовой, когда Зина выбежала. - Мы с тобой, Лакме, тоже были такими. Уже девятнадцать лет, как мы познакомились с тобой у клетки леопарда в зоопарке. - Он улыбнулся своему отражению в маленьком зеркале. - Тот леопард давно отошел в мир иной… Ну, я, пожалуй, тоже двинусь, время не ждет, пора подумать и о долге. Нужно будет позаботиться, чтобы никто в доме не видел, как я ухожу. Когда я вернусь, небесная моя, я вознагражу тебя за все, клянусь…
Пан Копферкингель погладил Лакме, все еще встревоженную и растерянную, послал улыбку кошке и Мили, который стоял, выпучив глаза, в углу, затем сгорбился, отставил ногу, поморгал, глядя на портрет никарагуанского президента над притолокой и вышел в прихожую. Тут он опять же поморгал перед видом Мэриборо, что висел над вешалкой, постоял, прислушиваясь, у двери, посмотрел в глазок, обернулся к Мили и Лакме, которые затаили дыхание у него за спиной, сказал им, что никого нет, в доме все спокойно, неслышно отворил дверь и шагнул за порог.
Когда он спускался по лестнице, сгорбившись и держась за перила, у него мелькнула мысль: что, если бы кто-то все-таки заметил, как он выходил из квартиры, ведь люди могли подумать, что пани Копферкингель принимает дома нищих! "Увидел бы меня, к примеру, милейший доктор Беттельхайм, к которому я тайком хожу узнать, не заразился ли я, - думал он, пока спускался по лестнице, все так же горбясь и держась за перила, - вдруг как раз доктор и заметил бы, что такой вот мерзкий бродяга выходит от Копферкингелей. Или его стареющая красавица жена, или их племянник Ян, или их работница Анежка в своем красном фартуке, эта добрая преданная душа…"