- Лучше зажечь их сейчас, в начале ужина, - пояснил Копферкингель, - ведь они горят так редко, всего лишь раз в году. На катафалках и гробах свечи пылают гораздо чаще. Ну вот, теперь у нас самое настоящее Рождество, - он указал на приемник, откуда доносились колядки. - Сейчас нам с вами надо подумать о тех близких, которых нет с нами, а также о тех, с кем мы не можем найти общего языка. - Он улыбнулся кошке, вылизывавшей свое блюдечко. - Ах ты, наша красавица, наша Розана… Вот, например, тетушка из Слатинян, эта добрая душа, которая всегда готова прийти на помощь; будь она католичкой, она непременно стала бы после смерти святой. Нежные мои, - взглянул он на детей, - вам надо как-нибудь навестить ее, захватив с собой букет белоснежных лилий… И твоя покойная мать, дорогая моя Лакме, - улыбнулся он жене. - Ее заливной карп, приготовленный на чужеземный манер… может, она видит нас сейчас, может, она даже пришла сюда и стоит теперь у елки, на которой я зажигал свечи… а может, ее душа уже переселилась в другую оболочку. Мы не имеем права надеяться, что она достигла совершенства и никогда больше не перевоплотится, таких людей мало, исключительно мало, это египетские фараоны, святые, далай-ламы… - Копферкингель покосился в сторону книжного шкафа. - Что-то поделывает пан Мила Яначек? - обратился он к Зине. - Наверное, ужинает сейчас дома с родителями и думает о тебе, ведь он подарил тебе такой красивый подарок, да еще прибавил яркую открытку, это приятный юноша из хорошей семьи, он интересуется музыкой, физикой и техникой и достоин всяческого счастья. А еще надо непременно вспомнить о двух белокурых барышнях, Ленке и Лале, твоих, Зинушка, одноклассницах. А у Беттельхаймов, - пан Копферкингель устремил взгляд на Мили, - сегодня тоже праздничный ужин. Они всегда отмечают наше Рождество. Я ни разу не слышал, чтобы они праздновали еврейские праздники, хотя сам доктор происходит из древнего еврейско-венгерского рода. Наш милый старый филантроп! Как-то он пригласил меня в свой кабинет и немного рассказал о себе. - Копферкингель поглядел на свадебную процессию на стене. - Он говорил и о той старинной красивой картине, которая висит у него над столом. Там изображено похищение женщины графом Бетленом… - Копферкингель запрокинул голову и посмотрел на потолок, как будто надеясь увидеть там звездное небо. - А как поживают Прахаржи? - спросил он. - Я давно не встречаю ни самой бедняжки, ни ее сына Войты.
По радио звучала музыка; Копферкингель глядел то на рождественскую елку, то на кошку, тершуюся о его брюки…
- Бесценные мои, - опять заговорил он, - сегодня Сочельник, и Храм смерти закрыт. В нем пусто и голо. Там нет ни пана Дворжака, ни привратника Враны, который всю жизнь мучается печенью, ни даже несчастного Фенека с длинным ногтем на мизинце… он тоже встречает Сочельник дома… Что же касается пани Струнной и барышни Чарской… - он зачем-то прислушался к веселым рождественским колядкам, - если бы их похоронили в земле, то сегодня эти красавицы выглядели бы омерзительно. К счастью, их кремировали, поэтому прах давно находится в урнах, а души подыскали себе иные тела. В Храме смерти сейчас лежат и терпеливо дожидаются окончания праздников всего лишь двое усопших. Рождество нужно живым, а не мертвым, и печи сегодня не работают.
Между прочим, - улыбнулся он Мили, - по субботам они тоже холодные… Но вот в Сочельник крематорию надо бы работать, ведь это день Рождества, и кремаций в этот день должно быть как можно больше, чтобы больше душ освободилось, вознеслось в космические сферы и обрело новые тела. Вот разве что этим замечательным жареным карпам повезло, - добавил он.
Когда жареные карпы были съедены и тарелки убраны, пан Копферкингель положил перед собой газету - по радио как раз передавали "Пойдем мы вместе в Вифлеем" - и поставил на стол бутылку вина. Все чокнулись и выпили, однако сам отец семейства только слегка смочил губы.
- Символически, - объяснил он, - я ведь трезвенник. Но зато у меня чистая германская душа… Да-да, - подтвердил он, заметив удивленный взгляд Лакме, - так сказал Вилли. Избранный, отмеченный судьбой Вилли, - улыбнулся он своей рюмке, - который ужинает сегодня с Эрной в немецком казино на Розовой улице. Там еще дверь с тремя ступеньками перед входом и облицовка из белого мрамора… Вильгельм ужинает в изысканном обществе. Да, чуть не забыл, - обратился он к Лакме, которая слегка погрустнела, - в газете опять пишут о всяческих несчастьях. Например, о женщине, которая покончила с собой. - Он пробежал глазами небольшую заметку и стал читать ее вслух: - "Пятилетнюю девочку покусал цепной пес. Вчера во второй половине дня он сорвался с цепи, выскочил на улицу, где играли дети, и…" Смотри-ка, - удивился вдруг пан Копферкингель, - как же я его не заметил, это объявление? "Починка гардин и портьер ("Иисус, Господь наш, мы будем качать тебя в колыбельке", - выводили по радио детские голоса), Йозефа Броучкова. Прага, Глоубетин, Катержинская, 7". Да, чтобы не забыть, - и он аккуратно сложил газету, - у нас что-то со шторой. Давай поправим ее, а потом уже займемся подарками. Наша квартира должна выглядеть безупречно.
Лакме встала и подошла к окну. Копферкингель со стулом в руках последовал за ней. Лакме взобралась на стул, приподнялась на цыпочки и поправила шторы и раздвигающий их шнур. ("Хорошо", - одобрил ее действия Копферкингель, подергав за шнур.) Он помог Лакме спуститься, нежно обнял ее и провел рукой по белому кружевному воротничку.
- Ну вот, - сказал он, - а теперь пора приниматься за сладкое и за раздачу подарков. К сожалению, далеко не каждая семья может позволить себе такие дорогие подарки, как у нас, - ведь в нашей стране все еще существует нищета… Между прочим, Вилли уверял меня сегодня, что главное - это видеть цель. Думать о будущем. Думать о лучшей жизни для наших детей и для всех тех, кто придет следом за нами. Думать о счастье целого человечества. По-моему, - пан Копферкингель улыбнулся книжному шкафу, - по-моему, Вилли говорил очень убедительно…
Потом по радио запели "Уже родился наш Господь", и Копферкингель принес подарки, до поры до времени припрятанные в спальне. Лакме получила чулки, какой-то пахучий крем в большой банке с черно-золотой этикеткой и коробку конфет. Зине достались сумочка, коробка конфет и ноты "Траурного марша" Шопена. Мили же стал обладателем корзиночки пирожных, крохотного белого автомобильчика с красным крестом и черной подушечки, украшенной золотыми и серебряными кистями. А еще ему был вручен приключенческий роман "Смерть в джунглях".
10
- В феврале Вилли дал мне этот сверток, а сегодня вот написал, что пора, - объявил в столовой пан Копферкингель своей темноволосой Лакме, Зине и Мили. С Рождества миновало три месяца. - Итак… Я запрусь в моем любимом месте - в ванной комнате - и выйду, уже когда буду совсем готов. Несравненные мои, - обратился он ко всей семье, - пожалуйста, не стучите в дверь и ничего мне не говорите, я должен сосредоточиться. Держитесь от ванной подальше, а то как бы вам не испугаться моего вида, ведь первое впечатление наверняка будет жуткое!
Все неуверенно кивнули, а пан Копферкингель взял сверток и скрылся в ванной.
- Вот я все, бывало, недоумевал, возвращаясь от нашего доброго доктора Беттельхайма, за что это Гитлер в Германии преследует евреев, - бормотал про себя в ванной комнате пан Копферкингель, обводя взглядом красивую белую ванну, сияющий белый вентилятор и желтую бабочку на стене, - за что он так преследует их, ведь они очень милые, любезные и великодушные люди. А сейчас я понимаю. Вилли мне все объяснил. Их преследуют за то, что они против Гитлера. Против немецкого народа. Это несчастная, заблудшая нация, которая ничего не смыслит… - Пан Копферкингель грустно поник головой и развязал сверток.
Обтрепанные штаны в пятнах; свитер, потемневший от носки, вонючий, дырявый; рубаха у ворота омерзительно грязная.
- Вилли не велел стирать, - улыбнулся пан Копферкингель, - он говорил, что нищие ничего не стирают, а ходят wie eine Schlampe.
Серого цвета пальтецо оказалось тесным и залоснившимся, на нем не было ни одной целой и крепко пришитой пуговицы.
- Вилли сказал: не застегиваться! - улыбнулся пан Копферкингель. - Нищие всегда ходят нараспашку, показывая, что у них под пальто. Дырявый свитер и грязная рубаха… А на голову Вилли не принес ничего, чтобы был виден парик.
Он взял в руки парик из седых всклокоченных волос с лысиной на макушке и двумя желтоватыми пучками у ушей.
- Причесывать нельзя, - опять улыбнулся Копферкингель, - нищие, говорил Вилли, ходят den ganzen Tag wie sie vormittags aus dem Nest kriechen.
Потом он извлек из свертка пару мохнатых бровей и две бледно-желтые полоски гнусной щетины, которые следовало налепить вдоль ушей вниз, к скулам. Они лежали в целлулоидном футляре с надписью "Сделано в Германии". Затем были вынуты три коробочки с гримом…
- А-а, вот это - серо-белый, или грязный, как говорил Вилли, это розоватый, телесный, а тут - синеватый, или же чахоточно-лихорадочный. Самое сложное - втереть грим в лицо, потом нужно будет его промокнуть и обмахнуться пуховкой, как делают женщины. А вот и очки…
Пан Копферкингель бережно достал два жалких стеклышка по полдиоптрии в кривой проволочной оправе.