Кулёк заходит гораздо реже, можно сказать, очень редко. И то это крайне удивляет и Русика, и Муху. Вслух они, конечно, ничего не говорят, но видно. Похоже, им это кажется диким, наверное, понятнее было, если б он, например, сломал Вальке челюсть. Или нос. А зачем? В чём Кулёк виноват? Странно, какие же они все разные. Или это только он такой урод, а они нормальные?
Хотя, если совсем честно, с Кульком у них теперь отношения не такие уж. Так что редкие его появления это, наверное, плюс. Зато, он единственный, кто никогда не придёт с пустыми руками. Обязательно что-нибудь принесёт. И не какую-нибудь там водку, а исключительно "Вайнах", "Эрзи" или, вообще, "Илли". Марку держит.
Кстати, в определённом смысле с Валькой легче всех. Они с ним просто сидят и пьют. Выясняют, "кто больше весит", как заявил когда-то сдуру Пашка. Валька и тогда ничего не сказал, только усмехнулся. Нет, с ним проще - он единственный, кто не пытается учить жизни.
Не пытался до прошлой недели.
Что они тогда пили? Вроде бы, "Вайнах". После второго бокала Кулёк демонстративно понюхал воздух и спросил:
- Косяки у кого берёшь, у Артурчика? Дерет, небось?
- Да не очень, - автоматически ответил Павлик и только тогда сообразил. - А как ты узнал?
- Тоже мне, секрет. Да не вскидывайся ты, я ведь понимаю, что это всего лишь анаша. Конечно, твоё дело, не кипятись.
Ну, спасибо - разрешил.
- Ты только следующий шаг не делай, Тапик. Не делай, как бы ни хотелось! Даже…
Это ещё что такое? И Кулёк туда же?
- Что смотришь - наливай, давай! - мгновенно почувствовал перемену Валентин, медленно выцедил из бокала тёмно-золотистую жидкость и внезапно спросил: - И долго ты ещё собираешься так?
- Как? - Пашка осушил бокал одним глотком. - Так?
- Она ведь тебя ждёт, - сказал Кулёк, и Пашка чуть не выронил сигарету. - Пожар не устрой! Только знаешь, Тапа, долго это продолжаться не может, и так уже…. Четыре года, да?
Сначала Павлик хотел послать его подальше, потом решил промолчать, потом спросил:
- Ты откуда знаешь?
- От верблюда! Понимаешь, Тапик, я немножко лучше тебя знаю женщин.
Вот гад, ещё слово "немножко" специально выделяет! Хотя, так оно и есть.
- И знаю, что долго ни одна женщина ждать не станет. Замуж-то все хотят - природа. А за мираж замуж не выйти. Ты наливай, наливай. Так что, Тапа, осталось у тебя не так уж много времени, поверь - бутылок на двести.
- Почему на двести? - повёлся Пашка, понял и разозлился. - Твоё какое дело?
- Никакого, - легко согласился Кулёк. - Просто потом жалеть будешь всю жизнь, а у меня коньяка на столько не хватит.
- Смешно, - сказал Пашка, не улыбаясь. - Значит, природа? А сам не хочешь моментом воспользоваться, раз так? Насчёт "замуж"?
- Я предлагал… - спокойно сказал Валька и замолчал, разглядывая остатки коньяка.
- И что? - не выдержал Павлик.
- Через плечо! Не придуривайся, Тапик!
- Отказала?
Валька молчал, продолжая разглядывать коньяк.
- А ты ещё раз, ты же настойчивый! Потом ещё и ещё. Как ты там говорил: "Нет, таких "Гималаев", которые не мог бы взять мужчина". Или ты и тем, что удалось, доволен? Так сказать, задача минимум. Что-то не похоже на тебя! А почему отказала, Кулёк? Старался плохо? Не впечатлил?
- Выходит, есть и такие… - невпопад ответил Валька, схватил бутылку и отхлебнул прямо из горла. - Ну, ударь меня! Может, легче станет! Ударь! Не хочешь? Ну и дурак! Думаешь, один ты у нас такой гордый? Не нужен ей я, Тапик, и никогда не был нужен. Это ты, дурак, во всем виноват, это ты всё сделал, своими руками - как ты этого не понимаешь? Вот теперь сам и чини - больше некому. И вообще я, скоро женюсь.
- Ты? - глупо спросил Павел. - Нажрался что ли? На ком?
- Тебе какое дело?! - усмехнулся Валька, язык у него уже здорово заплетался, лоб вспотел - На карьере! Чини, Тапа, чини, пока не поздно! И бросай ты это дело! Артур, гадина, я ж его просил…. Чини!
Павел тоже "поплыл". Валькино лицо всё время норовило раздвоиться, приходилось прищуриваться.
- Я недавно на работе на колонну залез. Тридцать метров. Смотришь: внизу всё маленькое такое, и только ограждение…
- Правильно! - подхватил Кулёк. - Я тебе дубовый гроб с ручками достану, внутрь положим боксёрские перчатки и кисточку. Как символы несбывшихся надежд. Все будут рыдать и тебя жалеть. Муха речь толкнёт.
- Пошёл в жопу!
- Только следом за вами. Коньяка больше нет?
- Сам всё выжрал, - Пашка сходил на кухню, принёс початую бутылку водки. В глазах плыло. - Каких несбывшихся надежд? В смысле, чемпионом не стал и путного не написал ничего? А Соломон другое говорит.
- Какой Соломон?
- Ну этот - древний. Царь, который. Он иногда со мной из зеркала болтает. Говорит, ничего просто так не происходит и всё имеет свою цель. Давай!
- Фу, дрянь какая! - Валька поморщился и запил водой. - Ну, и какая же цель?
- Говорит, великая. Чего ржёшь? Ничего больше не скажу!
- Да, ладно тебе… ик, - примирительно икнул Валька. - Ну, пожалуйста! Тапа!
- Что-то там про двери и миражи. Пурга, в общем! И знаешь, почему-то при этом в воздухе вонючкой пахнет.
- Что? - выкатил глаза Кулёк, невнятно пробормотал "не показалось", и решительно объявил: - Я тоже хочу с Соломоном поговорить!
- Тебе зачем?
- Надо!
- А Мухе не надо.
- Мухе ничего не надо, - усмехнулся Валька, икнул и налил ещё. - Он в "равновесии".
- А ты нет?
- Тапик, отвали! Будешь с Соло… ик…с Соломоном знакомить?
- Буду! - решился Пашка. - Только надо ещё выпить.
Да, здорово они тогда напились. Что было дальше, Пашка помнил смутно. Вроде бы, пытались вызвать из зеркала царя Соломона. А дальше полный провал. Но и того, что было сказано, достаточно - это же надо такого понаговорить! И такого позволить сказать! Нет, забыть!
Через день Пашка почувствовал странный зуд. Где гнездился зуд, понять было невозможно - то ли в голове, то ли где ещё глубже. В душе? Он не мог ничего - ни есть, ни спать. И так же ничего не помогало - ни водка, ни анаша. Впервые за долгое время хотелось что-то делать. Хотелось дико - до умопомрачения, до головной боли. И мерещился резкий запах цветущего айланта - "вонючки".
Он промучился до поздней ночи: то ложился спать, то вскакивал в поту и бежал под холодный душ. Выкурил пачку сигарет, допил всё, что было в доме.
В три часа ночи он вскочил очередной раз с мокрой простыни, выпил две таблетки аспирина, потом долго стоял под душем, пустив такой напор, что кололо кожу. Не вытираясь, прошёл в комнату, оставляя на паркете мокрые следы, и принялся за поиски. Что ищет, он не знал и вряд ли вообще осознавал что делает. Однако, искал долго и упорно, перевернув всё в квартире вверх дном. Наконец, залез на стул, открыл дверцу антресолей и стал сбрасывать оттуда всё подряд. Первыми на пол упали боксерские перчатки. Павлик проводил их взглядом и снова вернулся к антресолям. Дальше на пол полетели старые подшивки "Техники Молодёжи", недоделанный в шестом классе телескоп, коньки, расчёты канатной дороги.
Последними на пол грохнулись несколько туго скатанных и страшно запылённых рулонов с рисунками. Только тогда он слез со стула. Вытащил из рулона первый попавшийся лист, не глядя, смахнул пыль. Повернул рисунок чистой стороной и застыл. По телу медленно пошла тугая волна. Словно распрямлялась сжатая каким-то невероятным усилием пружина. Волна ускорялась и ускорялась, требовательно рвалась наружу, грозя напрочь срезать и так донельзя утончённые нити. Нити, на которых всё ещё держалась его душа.
Почти бегом Павлик бросился в другую комнату, рывком выдвинул ящик письменного стола, нашёл завалявшийся там карандаш. Грифель оказался обломан, и он, рыча от нетерпения, помчался в кухню за ножом. Руки тряслись, два раза нож срывался, оставляя на пальцах порезы - Пашка ничего не замечал.
Тело уже существовало совершенно отдельно, не поддаваясь никакому контролю. Да он и не хотел контролировать: каким-то шестым чувством он понял, что нельзя сдерживаться, и он не сдерживался. Схватил лист, сел на пол и опустил карандаш на бумагу. Руку тоже не надо было управлять; рука, ставшая внезапно твёрдой и уверенной, сама знала что хочет.
По пожелтевшему листу ватмана пробежала первая немного робкая черта, потом вторая - уже гораздо более уверенная, а потом…. Потом рука забегала как заводная. На листе стали проявляться зыбкие контуры, заблестела бликами вода, взметнулись ввысь кроны деревьев.
До утра он оторвался от работы только один раз, чтоб сбегать напиться воды. Тело горело, и как будто бы даже светилось, волосы потрескивали, как при грозе, в ушах звучала диковинная музыка. Из зеркала прихожей, вместо отражения, глянул на него царь Соломон в венке из листьев айланта - Павлик нисколько не удивился. Подмигнул пытающемуся что-то сказать мудрецу, бегом вернулся в комнату, сел на пол и снова схватил карандаш.
В зеркале прошелестел ветер, Соломон удовлетворённо ухмыльнулся и растаял. В тот же момент исчез и запах айланта.
Когда в окно заглянул рассвет, Павлик так и сидел среди разбросанных вещей. Карандаш порхал над бумагой, а в голове, словно набат, звучали странные, никогда не слышанные слова.
Я свободен! С диким ветром наравне.
Я свободен! Наяву, а не во сне.
Павел Андреевич Тапаров вытащил спрятанный холст и поставил его на мольберт. Прошёл к окну, раздвинул плотные шторы, впуская в комнату солнечный свет, и только тогда взглянул на рисунок.