Сашка же, сев на место, вновь строчил в общую тетрадь - только переворачиваемые страницы шелестели; Мими, пытаясь прочесть, что там, заглядывала к соседу из-за локтя, запахнутого плащ-палаткой.
- Хорошо, - поднялся председатель. - Видать, все высказались… Теперь я скажу свое слово… У нас в роду, это многим известно, черта есть: поперечливость, али, по-другому сказать - упрямство! Может, и хорошая черта - но… это с какого боку поглядеть… Много она нашему брату и сестре напастей принесла и бед… Я через то упрямство, можно сказать, раньше, чем надо, свет покинул - на эту сторону перешел… Говорили мне, что больше надо брать сопровождающих, когда мы обоз-то с хлебом для рабочих везли… А я, дурак, настоял на своем - нет, сами-де управимся: вдвоем с племянником… Чего, дескать, бояться-то, кого?! И вроде уж не вовсе голодный год-то был, 34-й… А вот… Бандиты напали, думаю, что из Зонова, это село завсегда было бедокурное, и много их оказалось против нас-то двоих! Племянника сзади схватили за пиджак (а пиджак я ему свой дал на выход, дескать, в Город ведь едем!), велик он ему был, да и не застегнут спереди, племяш взмахнул руками, выскочил из рукавов-то, и - дёру, только пиджачина у гадов и остался… Обрезов-то, ружей-то не было у кулаков, а бегал племяш будь здоров: не догнали! Через лес махнул, и - на станцию, а там телефон имелся, позвонил куда надо… Приехали - да… не поспели… Вот: всего ножиками истыкали, сорок две колотых и резаных раны!
Ефрем Георгиевич не стал пиджачную рванину распахивать, только подернул плечами - и из порезов кровь стала сочиться, пропитала ткань, закапала на пол, хоть ковшик подставляй…
Отжав полы пиджака, а руки вымыв под рукомойником, председатель договорил:
- Так вот, мое пожелание имениннице такое: чтобы не было у ней родовой нашей черты, поперечливости-то этой!.. Ну и… вдобавок к этому хочу пожелать, чтобы грамоту знала…
- Сейчас они все грамоту-то знают, - не отнимая руки от лица, задребезжал новичок. - Поголовная грамотность ведь у нас…
- Ну что ж… - почесал в голове председатель. - А тогда… пущай вот что: богатой пущай будет и это… и знаменитой! На рожке пущай дудит лучше всякого пастуха!
Все захлопали - даже Марфа оторвалась от штей, а Мими, вскочив, в ажиотаже закричала:
- Шампанского! И - в Яму! - и своим крашеным розовым пером, прикрепленным к залихватской шляпке, смела паутину в потолочном углу, разорвав паучью растяжку. Паучок по полупрозрачному канатику принялся спускаться вниз - и повис над столом.
И шампанское тут же явилось, пробка сама собой торкнула в потолок, бутылка резко накренилась - и в подставленные бокалы с шипением полилась пенная пузырчатая жидкость (паучок еле спасся, резко взяв вправо). Но не успели дарщики опорожнить бокалы - Марфа, прежде чем выпить, недоверчиво принюхивалась к жидкости, - как вдруг…
Сана - нелегально, агентом охранного отделения присутствовавший на сходке, - увидел, что фарфоровый медведь, стоявший по левую сторону от него, с поднятой лапой, которой он собирался шваркнуть по рыбине, неосмотрительно высунувшей из фарфоровой проруби голову, задрожал, по всему медвежьему телу трещины пошли, как будто внутри статуэтки шевелилось, пытаясь выбраться, что-то невместимое, и… разлетелся косолапый ранящими осколками по комнатам.
А с этажерки спрыгнула на диван, а после соскочила на пол, упав и сильно расшибив коленку… Каллиста. Голубое покрывалко было надето на мертвушку, как туника, на головке кружевной чепчик, а личико искажено болью и смертельной злобой.
Каллиста, неумело перебирая никогда не ходившими кривенькими ножками, побежала в смежную комнату, вскарабкалась на свободный стул, и потянула ручонку к бокалу Мими.
- Кто это?! - воскликнула дама, отводя бокал с шампанским в сторону.
Мертвушка заплакала - уа, уа, уа - и прошамкала беззубым ртом:
- А поцему меня не пожвали? Шоблались тут, подалки лаждают, шампаншкое глушат, а меня не жовут?! Шами-то пили-ели в швоей жизни, школько хотели, а я? Я ведь тоже хоцу, я-то никогда уж не поплобую шампаншкого, и вообще ницего… Даже молоцка мамкиного… а-а-а-а…
- Я тоже этой гадости никогда не пробовала, - сказала Марфа, кивая на шампанское. - И нисколь не жалею!
- А я жалею! - с перекошенным личиком закричала Каллиста. - И меня - поцему не пожвали?! Поцему? А? - мертвушка положила подбородок на край стола.
- Сюда никого не зовут, все сами приходят, по своему желанию, - сказал Ефрем Георгиевич.
Марфа закивала, наклонилась над девочкой и горячо зашептала:
- Вот и ты пришла, невинно убиенная, ангельская душа… Мы с тобой обои пострадавшие… У меня головушка-то тоже ведь пробитая… Да и Ефрем с Сашкой-солдатом - которого на войне стрелили, - мученики. Только мы с имя много чего повидали перед смертью, а ты в неведении осталась, удачница ты! Зла не видела земного! На небо полетишь!
Паучок, сорвавшийся было с паутинки, отыскал уцелевший обрывок и, перебравшись на него с круглого края бутылки, отважно пополз кверху, на ходу хозяйственно сматывая паутинный канат себе в брюхо; полз циркач под самым носом Мими. Та скосила глаза и некоторое время наблюдала, а когда невежа перелез ей на нос, взвизгнула и, прихлопнув паучка, затараторила: а я, дескать, тоже мученица, ну и что, что от венериной болезни погибшая, а не от топора! Думаете-де, сладко без носу-то ходить, когда все в тебя пальцем тычут? Ох, горько это, а заживо-то гнить да смердеть еще гаже! Смерти-то ждешь, как избавленьица! - и пощупала свой носик - на месте ли он (нос, в отличие от паучка, был цел).
- А кто от рака помрет - тот тоже мученик, мне так сказали! - вмешался мужик с голосом-инструментом. - Мне обещали, что я своим нечеловеческим страданьем перечеркнул грех…
- Кто сказал? - машинально переспросил председатель.
- Ну, так… - замялся новичок. - Люди сказали…
Мими стала хохотать, а мужик, покосившись на нее, загорячился и, отняв руку от лица, - которое оказалось вполне обычным: ни волчьей пасти, ни заячьей губы, ни даже страшных следов раковой опухоли не имелось, - протрубил:
- Из верных источников стало известно! Мне передали… Мне обещали! Бояться, мол, нечего!
- Ну, раз обеща-али, - протянул Ефрем Георгиевич и направился к новичку.
А тот вновь прикрылся ладонью, пробормотав: дескать, у меня трубка в горле специальная, с ней и похоронили…
Тут председателя отвлекла забытая было Каллиста, она с ножками взобралась на стул и махнула ручонкой в сторону последней горенки, где в своей чудесной зыбке благополучно дрых младенец, прокричав:
- Вы к ней плилетели на именины! И день ложденья у ней есть, а у меня нету - только день смелти! Ко мне никто никогды не плидёт… И даже стишков я не знаю никаких - лассказать не могу! Только песенку могу вам спеть, котолую мамка пела… - Мертвушка встала, руки по швам, и затянула: - А лека бежит, зовет куда-то, плывут сибилские девца-ата навстлецу утленней зале, по Ангале, по Ангале, навстлецу утленней зале - по Ангале!
Исполнив, что смогла, Каллиста поклонилась публике и, сорвав жидкие аплодисменты, продолжила:
- Я бедная, отцом в утлобе убитая. Но я тоже хоцу подалоцек сестлице сделать, да… Я, хоть убитая, но я добленькая, да! Пускай… пускай она тоже не оцень много повидает зла на земле…
Сана внутри своей Купальщицы вздохнул с облегчением, но мертвушка тут с торжеством договорила:
- И вообще всего… Пускай сестлицу велетёнышко уколет, когда ей семь годоцков исполнится - и она умлёт!
Все дружно ахнули, а Сана, заторопившись, с большим трудом нашел выход из фарфоровой статуэтки, оказавшийся в пятке Купальщицы.
Мертвушка же, отбивая ножками радостную дробь, хвастливо договаривала:
- Вот какой у меня холёсый подалоцек! Вот какая я добленькая девоцка!
Сана же вихрем прилетел к столу, от волнения забыв, что выглядит не человеком, и не подумав: вдруг и эти не увидят его… А главное: не услышат…
Но эти увидели. И услышали.
Сана, заклубившись перед лицом председателя, торопясь, выговорил:
- Прошу слова!
Ефрем Георгиевич быстро кивнул: говори-де.
- Заключительное слово! - воскликнул Сана. - Она не умрет - только три дня будет спать беспробудным сном. Вот мой дар! Я последний сказал! Мое слово последнее! - но, увидев скептические мины на лицах слушателей, понял, что этого мало, чтобы перебить пожелание Каллисты, и упавшим голосом добавил: - Да, и, конечно, все ваши дары пойдут прахом - после семи-то лет… Не станет она ни красавицей, ни скромницей, ни трудолюбием не будет отличаться, ни послушанием, ни отвагой, ни верностью, богата и знаменита тоже не будет… И… родовое упрямство будет налицо…
- Ничего, зато жить будет! - воскликнул Сашка-солдат, подняв голову от протокола ночного заседания.
А Сана - про себя уже - добавил: "Разве только иногда - редко-редко - проблески будут: ведь что-то же должно остаться, какие-то следы дажбы…"
А Каллиста принялась тут плакать, не утирая слезок, которые капали и капали в пустой бокал, взятый мертвушкой со стола.
Мими тоже разревелась - дескать, бедная, бедная девочка, но кого она жалела: живую или мертвую - Сана не понял.
- Хорошо хоть грамотной станет, - пробормотал председатель и вгляделся в Сану: - А ты кто ж таков будешь?
Сана пожал несуществующими плечами: он бы и сам хотел это знать.
- Вроде не из наших, - задумчиво сказала Мими и, сняв с веревки высохший платочек, старательно высморкалась и засунула платок за край лифа.
Но тут скончавшийся от рака вновь подал свой странный инструментальный голос: