Мимо промчался поезд с горящими окошками, на вагонах белели таблички "Свердловск - Москва", шторки уже задернули, и за желтыми подсвеченными квадратами мелькали счастливые тени пассажиров, занятых какими-то своими внутривагонными делами. Но все двери поезда были крепко задраены, так что попасть внутрь не представлялось возможным, да и мчался он с такой скоростью, что на подножку не вскочишь. Надо было ждать следующий состав, который, конечно же, должен остановиться на узловой станции Агрыз.
И вдруг… послышался лай и отрывистая немецкая речь… Орина судорожно вцепилась в локоть Павлика, впрочем, тотчас отпустив его. Ребята, оказавшиеся на открытом пространстве, в ужасе оглядывались по сторонам, не зная, откуда доносятся голоса, куда бежать! И вот с того конца рельсово-шпального поля, то ли из тумана, то ли из дыма, то ли из пара, - по дальнему пути только что прошумел, неистово вскрикнув, одиночный паровоз, - выскочили автоматчики в рогатых касках. Их лица до глаз были завязаны темными платками, на поводках они держали рвущихся овчарок. Но тут Орина увидела то, чего не заметила прежде: первой из тумана-дыма-пара вырвалась крохотная фигурка в коричневом платьице, белом фартучке и чепце, а клубящееся марево, казалось, тянуло к ней растопыренную пятерню, пытаясь ухватить за подол. Это… это была Каллиста! Немцы преследовали ее! Они отпустили овчарок и подгоняли их криками "Schnell!", "Schneller!". Послышался внезапный стук колес - с потусторонним воем набегал поезд, который тоже, знать, не собирался здесь тормозить. Передовая овчарка наддала - она уже клацала клыками и роняла на шпалы слюну… Но тут маленькая фигурка перед самой мордой ревущего тепловоза, воинственно раскрашенной желтыми и красными полосами, стрельнула через рельсы - и была такова! Преследователи остались за зеленой железной рекой, ревущей, точно водопад.
- К нам, сюда! - заорали ребята и бросились навстречу девочке.
Орина, на мгновение присев, увидела: за бегущими колесами - поезд спринтерски работал черными чугунными локтями, так что все вывернутые не в ту сторону суставы ходили ходуном - стояли псы и автоматчики, пережидая состав…
Грохочущая махина, подписанная "Новосибирск - Адлер", проскочила: и сразу слышны стали лай и немецкая речь. Овчарки мчались с той стороны, гравий разлетался из-под стремительных лап. Павлик Краснов, перескакивая через линейные преграды, распахнул руки, готовый подхватить кроху на руки. Каллиста Яблокова споткнулась об очередной рельс и… упала. И снова, откуда ни возьмись, наскочил состав - на этот раз разделив Павлика и Каллисту, которая поднималась на ноги… Ребята бросились перед молотящими колесами на землю: первая овчарка вновь прыгнула, готовая растерзать ребенка… И откуда-то, кажется из дверей поезда "Воркута - Ленинград", выскочила… волчица и в полете сбила пса… который отлетел под колеса. Их обдало кровавым, плеснувшим из-под чудовищного чугунного гонца. А Каллиста метнулась на спину волчице, вцепилась в холку, пригнулась - и они помчались наперегонки с поездом. Овчарки жалко жались к ногам автоматчиков, а те, крича что-то и пиная псов, стреляли по всаднице и по волчице с человеческой ступней… Орина и Павлик Краснов, на ходу утирая с лиц собачью кровь, тоже бросились бежать - прочь, прочь… Ленинградский скорый уже пропал. Свояченица-волчица с маленькой всадницей свернула за штабеля шпал, а после, проскочив под колесами стоящего тепловоза, скользнула в депо.
Ребята, бежавшие в другую сторону, успели миновать рельсовое поле. Впереди уже виднелась неразбериха кирпичных строений, уводящих в путаницу деревянных переулков, где они могли бы затеряться, как вдруг из проулка вывернули мотоциклисты в рогатых касках и очках, похожих на водолазные маски, и преградили им путь. Орина, стремительно оглянувшись, совсем близко увидела морды овчарок с оскаленными клыкастыми пастями и зажмурилась. Но собак отозвали, крикнув: "Zurück!", в спину Орине и Павлику ткнулись автоматные стволы, они услышали - а скорее ощутили - хорошо знакомый вдох-выдох: "Hände Hoch!" - и подняли руки.
Их куда-то вели. Идти с поднятыми руками было очень неудобно: ребята то и дело спотыкались, особенно неуклюжий Павлик Краснов.
- Нас… повесят? - спросила Орина и взглянула на Павлика, который беззвучно шепнул: "По-езд!" - дескать, ежели что, мы должны оказаться по другую сторону состава…
Она кивнула, но поезда, увы, не было. Да они бы и не успели…
Послышалось мычанье, блеянье, меканье… На миг ей показалось, что она дома, встречает вместе с бабушкой стадо, которое гонит из леса Володька-пастух - сын Нюры Абросимовой и отец Павлика. Орина зажмурилась: вот сейчас умная Фроська повернет к своим воротам, а овцы - за ней… Она открыла глаза: их подвели к товарняку, вагон казался живым - это он мычал и блеял. Возле дверей дежурили часовые - в таких же рогатых касках, с такими же укрытыми повязкой лицами и двуглавыми орлами на петлицах, как у всех немцев; солдат рукой в черной перчатке отодвинул задвижку - им приказали лезть в вагон, подталкивая и приговаривая: "Schneller! Schneller! Die Zeit erwartet nicht die Schweine!"
Орина, залезая, споткнулась - и рухнула в сено. Павлик Краснов опустился рядом. Вагонную дверь задвинули и закрыли снаружи - тьма сгустилась: единственное окошко, забранное решеткой, находилось под потолком. Почти все место в вагоне занимала скотина, для людей оставался узкий пятачок коридора. Слышалось тяжкое тревожное шевеление запертых вместе с ними копытных. Когда глаза привыкли к сутеми - в окошко проникал свет прожектора, - они разглядели коров, овец, коз; морды животных медленно двигались на разных уровнях. К счастью, скот был отделен от них какой-то ржавой сеткой, только кое-где в отверстия просовывались единичные острия рогов.
И вагон тронулся. Животные, когда поезд дернуло, попадали друг на друга - наверное, кого-то стоптали, скот заревел пуще.
- Едем, - выдохнула Орина.
Павлик Краснов кивнул и спросил:
- Только вот куда?!
Поглядев на страшно мычащее стадо, сбившееся за решеткой, сын пастуха спросил:
- Может, дать им сена? Наверняка скотина голодная…
Орина кивнула, и Павлик Краснов, взяв охапку, перекинул ее через сетку, после еще одну. Он подобрался к лежащей Орине и принялся выдергивать сено из-под нее - она, хватая остатки, засмеялась:
- Оставь же нам что-нибудь…
Поезд набирал скорость. Павлик бросил свое занятие и сел с краю. Орина сказала так тихо, что из-за мычащего и блеющего стада он еле разобрал:
- Павлик, а поцелуй меня…
- Что?
- Поцелуй меня в лицо.
- Что?
- Ты должен поцеловать меня, Павлик! Поцелуй меня! - Она схватила его руку и потянулась к нему. - Павлик… - она понизила голос, не зная, слышит ли он ее. - А я видела тебя голым… Представляешь? Еще там, дома, когда мы были маленькими… Я никого из мальчишек… из мужчин… не видела голым… только тебя. Ты… такой смешной! А ты бы хотел увидеть меня?.. Только тут так темно… Ну поцелуй же меня…
К решетке прижимались искаженные темнотой и бегущими заоконными бликами странные рогатые морды, которые, казалось, прислушивались…
- Я… не могу. Я думаю…
Скот снова заревел по-своему: на разные голоса.
- Я знаю, что ты думаешь, ты думаешь, что она права, да?! Что я - Крошка, да?! Ну пускай, пускай она права. Я потому что узнала, и говорю, и прошу, а то бы… Потому что я не хочу, чтоб это был какой-то там Адам, чтоб это был другой, а это будет другой, а я хочу, чтоб это был ты! Ты слышишь меня, Павел? - она уже почти кричала.
- Что?
- Что. Ты такой смешной… И ты не похож на человека…
- Почему… почему это я не похож на человека?!
- Я не так выразилась. Вы все… не похожи на человека. Ведь туловище - оно как второе лицо, пускай пародийное. Мы все - двуличные. Только у нас и второе лицо человеческое, а у вас - нет… Вот смотри, что у меня: грудь - как будто два глаза, ну пускай в базедовой болезни, а пуп - это крошечный нос, а дальше - рот, пускай в кривой ухмылке. А у вас что: у вас все время высунут язык, и еще гланды вывалились. А разве у человека может быть все время высунут язык? Разве человек может ходить с высунутым языком? Это уже тогда не человек. Понял теперь?! Хорошо, что на вас штаны, а то бы мы все умерли со смеху… или со страху…
- Крошечка, я не узнаю тебя! Ты… стала взрослой. Ты так страшно изменилась… Мне хочется плакать…
- Павлик, ты должен, должен, должен меня поцеловать! Я знаю, что должен, тогда - ничего этого… того, что она наговорила, не будет! А я не изменилась… Но могу… Ты должен поцеловать меня, чтобы я осталась собой, чтобы не изменилась, чтобы мы встретились, наконец! Ну же… Вот она я, Павлик… Ты… молчишь?! Ну что ж… А можно… тогда я… можно я тебя тогда поцелую? Ты такой ужасно, ужасно смешной. И я так люблю тебя, Павел!
Ему не пришлось отвечать, их бросило друг к другу, они стукнулись лбами - и получили по шишке: поезд остановился. Где-то стреляли и кричали - причем… причем не только по-немецки, но и по-русски!
Орина еще торопливо застегивала расстегнутое, когда широкие двери с шумом сдвинулись в сторону; а за ними был реденький утренний свет и двое верховых на лошадях - один пожилой, с мохнатыми усами, другой совсем юный, в пилотке с красной звездой и брезентовой плащ-палатке, в накинутом капюшоне; пожилой, взмахнув рукой, приветливо воскликнул:
- Выходите, ребята, вы свободны!