В следующие выходные дядя Венка уговорил жену и Лильку сыграть в лапту, давненько-де не играли, сбегал в барак за другом Васькой Сажиным, тот позвал лесоруба Бориса Коновалова, Борис уломал жену Юлю, Лилька кликнула фельдшерицу Ирку Деветьярову, свою пургинскую одноклассницу, Люция зашла за Людкой Маминой, живущей на их улице; узнав о предстоящем сражении, набежала нынешняя молодежь, решившая бросить вызов тридцатилетним, и народу набралось как раз на две команды.
Детвора, которую по малолетству не взяли ни в одну команду, сидела в траве по обочинам и болела. Среди болельщиков были: Надька Коновалова, сестры Глуховы, Оля Потапова (Танька состояла в команде молодежи вместе с Мазакией Халиуллиной, Геркой Маштаковым и другими), Галька Краснова с младшим братом.
В лапту играли в поле за клубом: единственным недостатком этого поля было то, что мяч, при особо сильном и кривом броске - часто при участии попутного ветра - летел в Постолку. Но тогда за ним с готовностью бросались наперегонки двое-трое ребятишек.
Сана усаживался на мячик, который подавал игрок вражеской молодежной команды, и когда по мячу звонко ударяли деревянной битой, он на своем крутящемся аппарате летел в поле, где мячик попадал иногда прямо в руки - это считался дарок, а иной раз падал в пыль: тогда его стремительно хватали и швыряли в бегущего - то осаливали, а то нет.
Когда по мячу лаптой била Лилька - и, если не было дарка, мчалась на кон и обратно в городок, пытаясь увернуться от мяча, - Сана вступал с мячиком в двухсторонние переговоры и убеждал его пролететь мимо. Крошечка вскакивала с места, визжала и подпрыгивала, когда наступал черед матери бить и бежать. Миля, вторя ей, тоже орала: тут уж она могла проявить все свои "ораторские" способности, ведь в этом деле ей не было равных. Но в конце концов криксе наскучило "болеть" - она поглядела по сторонам и выбрала, с кем можно завести светскую беседу: отважно подошла к брату Гальки Красновой и спросила:
- Павлик, а как тебя зовут?..
Павлик Краснов вытаращил глаза и, набычившись, спрятался за сестру.
- Дулак какой-то! - констатировала Миля.
Домой пришли уж затемно: усталые, голодные и веселые - ведь обыграли нынешнюю молодежь-то!
- Теща, на стол мечи все, что есть в печи! - с порога крикнул Венка.
- Вот так-то бы всегда, - вздыхая, говорила Люция, - чем бражку-то жрать…
- А что ж, - жал плечами Венка, - и в следующие выходные пойдем играть, что нам… Скорей бы в отпуск, так мы тут такого жару дадим! А то ведь в понедельник-то - к плавильной печи… Хоть бы мышцы отошли… Завтра, как пить дать, все тело заболит…
- Мам, - смеясь, рассказывала Пелагее Ефремовне младшая дочка, - Лилька-то у нас сегодня была в ударе: никто в нее попасть не мог… Мяч, как вроде заговоренный, облетал ее стороной…
Сане, который старался поуютнее устроиться внутри фарфоровой Купальщицы, казалось, что он тоже, как все: и устал, и страшно проголодался…
К Орине в гости пришла ровесница Надька Коновалова. Обрадованная Крошечка предложила вместе порисовать. В дареной книжке "Приключения Незнайки", которую она прочла уж раз десять кряду, была еще одна хорошая сторона: картинок было много - и все не раскрашены, каковой недостаток Орина еще в день рождения заметила и на следующий же вечер взялась устранять. Но на устранение ушли месяцы: поскольку Пелагея Ефремовна вовсе не считала черно-белый контурный рисунок недостатком и была твердо убеждена, что чиркать в книжке нельзя, приходилось раскрашивать картинки в ее отсутствие. Нынче бабушка была дома, но Крошечке показалось, что при посторонних она не станет делать беспардонные замечания. И впрямь: проходившая мимо Пелагея только покосилась на то, как портят книжку, но скрепилась - смолчала.
Девочки, раскрыв широкую книгу, высунув кончики языков, старательно раскрашивали на развороте, каждая на своей странице, каждая свое. Крошечка попросила Надьку - которая, использовав, складывала измусоленные карандаши под левый локоть, - подать ей синий карандаш, чтобы вернуть шляпе Незнайки природный цвет, но Надька протянула ей красный. В другой раз вместо зеленого - для галстука Незнайки - ей сунули желтый. Орина несколько удивилась, но смолчала: всякое бывает, может, перепутала - и принялась красить канареечные брюки малыша. А Пелагея Ефремовна, хоть и вязала у себя на диване очередной носок, но, как оказалось, попутно наблюдала и за тем, как бездельничают девчонки.
- Она цветов не различает, - твердо сказала бабка. - Такая большая, и не понимает цветов!
И Надька, чья позорная тайна была раскрыта и во всеуслышанье заявлена, сморщилась, чтоб не заплакать, и тотчас засобиралась домой. Дескать, мамка ненадолго отпустила, пора-де мне.
Орина, оставшись одна, только вздыхала: ну не различает Надька Коновалова цветов - и что теперь?! Если она красное называет синим, а зеленое - желтым, так, может, она просто видит вперед… Вон ведь: зоревое небо обязательно голубеет, а осенью зеленое становится желтым, и никого это не удивляет… Но, конечно, бабушка и слушать не стала белиберду, которую понесла лишившаяся очередной подружки внучка.
А к самой Пелагее Ефремовне вновь пожаловала Нюра Абросимова, на этот раз без Перекати-поля… Крошечка с Саной чуть не на перегонки помчались на кухню; Милю, которая своими капризами могла помешать насыщенной беседе, Пелагея Ефремовна предусмотрительно уложила спать.
Нюра говорила, дескать, вот все бабы как бабы, Ефремовна, работают сучкорубами, а Юлька Коновалова, она - кем? Вот где она работает, хотелось бы знать?! Каждое утро уходит в сторону "9-го километра", и только к ночи возвращается…
Орина навострила уши: и вправду - где же работает Надькина мать?!
Пелагея, понизив голос, сказала: дескать, там ведь где-то секретный завод есть в лесу, под землей, вот она в том заводе и работает… А что они там делают, что завод выпускает - неизвестно, Юлька-то подписку давала, так что ни словечка не говорит.
Нюра Абросимова закивала:
- Да, и про завод-то ведь молчала - это уж Герка Маштаков выследил ее, до самого завода, бает, дошел: все была, была Юлька, а после вся и вышла - вроде как под землю провалилась!
- Да нет, - махнула головой Пелагея. - Герка говорил, там ворота среди частого ельника запертые, и будка стоит с охранником, вот Коновалова в те ворота и вошла, а после уж провалилась…
Дальше речь зашла о деньгах, Нюра стала спрашивать, дескать, не слыхала, Ефремовна, как там в верхах-то: не задумали опять какой ни то ре-ре-реформации, не станут ли опять деньги менять? Пелагея Ефремовна сделала значительное лицо и ответственно заявила: дескать, насколько она слышала, ничего такого покамесь не намечается, но, дескать, все равно ухо надо держать востро. И, уже не в первый раз, принялась рассказывать про "золотую монетку": Сана, воровски залезший в портмоне (портомонет) Нюры Абросимовой - намеревавшейся на обратном пути зайти в магазин, - слушал из денежной темноты; Крошечка, как обычно, попивала со старухами чаёк, иногда поглядывая в самовар на свое скаженное отражение.
Пелагея вздохнула:
- Не страшна была бы нам, Нюра, никакая денежная реформа, кабы сохранили мы с Лилькой золотой царский червонец! Был ведь у нас такой - да сплыл.
И вот как дело было. Лилькин-то отец, Гришка Чекмарев (нездешний он, из Старого Мултана), красивый бы-ыл! - как Пушкин; вот так глянешь на него сбоку-то - и испугаешься: бакенбарды, нос, даже уши - вылитый Александр Сергеевич! Ну а как с живым Пушкиным жить, Нюра? Тяжело это! Стихов Гришка, конечно, не писал, зато по женской части был большой ходок. Да и… кулаком оказался, если не хуже: раскулачили ведь их, дом-то в Старом Мултане под школу пустили, а всех Чекмаревых - кого куда. Иных - к Людовитому океану, а Гришка как-то умудрился проскочить сквозь сито - в Пурге обосновался. Там я с ним и схлестнулась. Ну… долго говорить про этого всестороннего изменщика не стану: родилась Лилька, а с Гришкой мы расплевались. А через три года я с Петром Федоровичем сошлась. И перед самой уж Отечественной (Петр с белофинами тогда воевал) в Курчум меня направили - трахому у вотяков лечить: все они были, Нюра, сплошь и рядом трахомные, да еще много сифилитиков.
- А и где ж ты, Ефремовна, допрежь того жила?
- И-и-и, Нюра… Я ведь в Киенгопе родилась, в переводе значит - Волчья ложбина, вот в этой ложбине мы и жили… Сказывают, на наших огородах нынче нефть нашли, и там, где изба наша стояла, теперь вышка нефтяная выросла, вот как! А мои-то родители прибыли в Киенгоп с Вятки, переселенцы мы. А уж их-то родители в Вятку пришли с Ильмень-озера, вот откуда! Ну а туда - откель: кто его знает… Но мама моя - она ведь сказительница была - баяла старины богатырские про Киев-град, а других не знала, так, выходит, из Киева деды-то и пришли… что ли?!
Ну вот… после войны-то, Лилька уж в девятом училась, решила я высудить с Гришки алименты - а он ни копеечки на девчонку никогда не платил, - и что ты думаешь? Присудили ему отдавать мне половину зарплаты, а у него уж семья давно была - и там трое детей, да четвертый на подходе! Лилька-то в Пурге ведь после восьмого училась, так смех! в параллельный класс пришла к ним девчонка - ну вылитая Лилька! Оказалась тоже Гришкина дочь - вот он какой был кобель, Нюра! Да я не про то!