А как нашлась среди сладкого гороха пройдоха-Фроська, так Пелагея вмиг ее на ноги-то поставила: перекрестив длинной вицей. А уж как встала коза-дереза на копытца, так и помчалась вскачь, и бежала до своих ворот без оглядки, точно динамо-машина (бабушке Пелагее с двумя гирями по бокам ни за что за ней было не угнаться), рогами щеколду поддела - и во двор. И когда Пелагея Ефремовна добралась до дому, Фроська уж стояла в конюшне на своем месте, подле овечек, и подремывала - как вроде тут и была, но Пелагея, резко обернувшись от двери, успела застигнуть хитрованский взгляд козы, брошенный ей в спину из-под длиннющих белесых ресниц. Бабушка воскликнула: "Вот ведь дрянь-то!", и восхищения в ее словах было куда больше, чем чего-либо другого.
А какое сладкое молоко получилось у козы-дерезы после колхозного-то гороху! Даже Крошечка, уж на что не любила козье молоко, выпила две кружки - и не поморщилась.
Приспело время полоть огород - и Пелагея Ефремовна, имевшая, к сожалению, не четыре шивские руки, а всего только две женские, решила отправить на прополку старшую внучку. Дескать, как выполешь, Оринушка, всю травку - так кое-что от меня получишь. "А что?" - мигом заинтересовалась дурочка, но бабка навела тут такого туману, что Крошечке представилась говорящая немецкая кукла, ноги у которой сами собой переставляются, такая же, как у Нинки Глуховой, или… нет, наверно, они все вместе поедут в Город, кататься на каруселях, есть морожено и смотреть детское кино "Королевство кривых зеркал" или, или… да, конечно, скорей всего ей купят синюю, железную, почти что настоящую машину, такую, как у Надьки Коноваловой, с рулем и педалями, в которую садишься и едешь. Только гуси да куры с утками разлетаются по сторонам. Хорошо!
Укачанная такими видениями Крошечка помаленьку - грядку за грядкой - полола бескрайний огород. Но грядки - это сущие пустяки по сравнению с картофельным полем, которое уходит к горизонту, где живут уже татары. Хоть бабушка и наладила в помощь Крошечке старшую дочку продавщицы, семиклассницу Таню Потапову, - а та развлекала ее и себя, рассказывая английские истории, выцеженные из библиотечной книжки: про пеструю ленту, собаку на болоте и пляшущих человечков (Орина про себя решила никогда не ездить в Англию, где сплошные убийства, чтобы не стать очередной жертвой), - а горизонт все равно не хотел приближаться.
Сана, который обрел на прополке истинный покой, вальяжно покачивался в сиреневом глазке замысловатого картофельного цветка, который украсил бы любое бальное платье и орденом смотрелся бы на сукне кафтана, пока ему не подумалось, что он, на самом-то деле, вовсе не каторжник, а… самопишущее устройство! Книга, которая сама себя пишет!
Минута за минутой - строчка за строчкой, день за днем - страница за страницей, записываются в нем все деяния его подопечной. А после, когда запись кончится, его просто-напросто вставят в какое ни то устройство и прочтут всё, что написалось… Сана попытался восстановить прошедшие мгновения во всей их полновесности - но не сумел: что-то он, конечно, помнил, но чтобы вот так - миг за мигом - нет… И тогда Сана отклонил новую версию как несостоятельную. Впрочем, вполне возможно, что он просто не мог прочесть себя сам, тут требовался кто-то другой.
Дни шли за днями, а трава не кончалась, - уж и Таня, унеся с собой свои заветные детективные истории, убралась в пионерский лагерь, - и вот наконец обгоревший на солнце нос Крошечки уткнулся в забор, за которым полола траву Мазакия.
Орина напропалую понеслась к избе, чтобы получить обещанную награду. Бабушка Пелагея Ефремовна вышла для ревизии в прочищенный огород и, вырвав - для острастки - оставленные там и сям редкие былинки ("Она опять выросла", - попыталась оправдаться Крошечка), сказала: "Ты, Орина, молодец!" - и вытащила из кармана фартука… шоколадку.
Хоть Крошечка и была разочарована, но виду не показала, развернула шоколадку - внутри зато была золотая фольга - и протянула: "Спаси-ибо". Тут в огород влетела Эмилия, заорала и затопала ногами - незастегнутый сандалик улетел в морковную грядку, отчего крикса раскричалась еще пуще, она требовала и себе точно такую же шоколадку: не больше и не меньше. Бабушка Пелагея сходила в магазин и купила еще один "Золотой якорь", который и опустила в карман младшей внучки. Тут уж дурочка Орина, обычно не дававшая воли слезам, расплакалась: захлебываясь, стала кричать, что она-то полола, она целых две недели полола, до самого горизонта дополола, а Милька-то ни единого дня не полола, ни одной травиночки не вы-по-ло-ла, и… и… и ей тоже - такую же - шоколадку?! А-а-а-а-а!
Вернулась мать - у старшеклассников шли страшные экзамены, Орине даже удалось побывать на одном, посидеть с учителями по эту сторону стола - и стала уговаривать Крошечку: дескать, ты ведь уже большая у меня, осенью в школу пойдешь, а Миля-то маленькая, ей уступать надо…
- И вообще, - грустно добавила Лилька, - не всегда получаешь то, что заслуживаешь. А иногда заслуженное тобой получают другие. Привыкай, Крошечка. И не плачь - мы с тобой скоро в Город поедем.
- А когда? - уткнувшись матери в подол, обронила Орина.
- Ну, вот как кончатся экзамены, пойду в отпуск - так и поедем.
О Городе у Крошечки были самые смутные представления, хотя как-то раз она все-таки побывала в нем: вначале приехали на станцию Агрыз, вез их все тот же Басурман, запряженный в двуколку, на облучке сидел дедушка Диомед. В Агрызе высадили бабушку Пелагею, за спиной которой висела котомка - бабка отправилась на торговлю, - а сами пошли к поезду. Но оказалось, что подобраться к нужному поезду не так-то просто… Чтобы попасть на него, требовалось перейти широкое поле, покрытое путаницей рельсов (верхами, по деревянному мосту, который был далеко в стороне, Лильке идти было лень). И вот не успели они дойти и до середины расчерченного стальными полосами вдоль и деревянными впоперек поля, где там и сям торчали низкие семафоры с налитыми кровью глазами, - как вдруг вдалеке, вопя как вепрь, показался тепловоз… Орина решила тут же повернуть назад (лучше бы сразу оказаться в избе), но мать поймала ее, уверяя, что поезд пойдет не по этому пути. Сана, высчитав, увидал, что как раз по этому… И ткнул Лильку носом в это открытие. Она шагнула со шпал, таща за собой упиравшуюся дочку - обе присели, сжавшись в комок, а набежавший поезд с зубовным скрежетом проскочил мимо, гипнотически приплясывая чугунными механизмами, которые находились под вагонами, помогая колесам двигаться и предлагая всем желающим познакомиться с ними поближе…
Потом они ехали в переполненном вагоне, и садиться нужно было справа, лучше у самого окошка, - потому что вездесущие мальчишки стали говорить, что скоро в этом окне появится учебный аэродром летной школы, где в ряд стоят - и даже могут взлететь - настоящие самолеты, а они, сглупив, сели слева, у самого прохода. И в подступивший решительный момент, когда мальчишки заорали: "Смотрите - "Як", "Як-3" летит!", Крошечка, как ни подпрыгивала, увидела только далекий паутинный промельк в окне спешащего поезда.
На полустанке "9-й километр" в поезд, среди прочих, подсели поселковые женщины, в их вагон - вдова Пекаря Нина Казанкина и жена смолокура - Кристина Проценко; мать показала Крошечке желтую дорогу, которая вьется по селу, поднимается на холм, а после-де через тайгу приведет к ним в Поселок. Да обратно-де мы тут и выйдем - пойдем домой по лесу.
В Городе Орина запомнила только вокзал - каменное здание с острой башней посредине и большими часами, по которым нельзя узнать время - потому что цифры там римские; и еще потрясший ее красный металлический автомат с надписью "Газированная вода", откуда льется лимонная газировка. Крошечка стояла бы тут вечность, дотягиваясь до прорези медной трехкопеечной монеткой и получая взамен волшебную воду, но мать - после того, как она выпила три стакана, - утащила ее прочь. Кажется, она все-таки каталась на каруселях и, может быть, даже ела эскимо, но и то и другое заслонил сильномогучий автомат, куда стекалась вся газировка мира.
…А пока что приехавший на выходные дядя Венка взял Орину на рыбалку - конечно, мать Крошечки и тетя Люция тоже пошли, зато Милю, которая своими криками могла погубить всю рыбу в Постолке, оставили дома.
Накануне искали во дворе червей: перевернули каждую залежавшуюся колоду, всякую трухлявую доску, нежно лепившуюся к земле, любую брошенную впопыхах и сгнившую ветошь - червей набрали полную консервную банку, подписанную так: "Тунец в масле". Погибший тунец предательски собирался вытащить постолкинскую рыбу из воды на землю.
Орина, не мигая, сидела над речкой - вцепившись в удочку, на конце которой висел продырявленный острым крюком извивающийся червяк; но окуням да карасям Крошечкин червяк оказался не люб. У других рыба тоже не клевала. Тогда взяли бредень - и в узком месте перегородили течение Постолки; тетя Люция со своими углами сети, зажатыми в кулаки, шла по колено в воде, а дядя Венка со своими - по горло.
- Веди, веди, - кричал он, чуть не по глаза, точно сом, окунувшись в речку и отплевываясь, - веди, Люция, давай, давай, моя хорошая! Ну!
Но концы бредня вырвались у тети из рук - и вся рыба, которая, оказывается, сидела без суда и следствия в сетошной тюрьме, совершила массовый побег вниз по течению реки. Дядя Венка, который в тещином доме держал себя в узде, тут не выдержал - и одной очередью выпустил все запретные слова, какие только знал. Во второй раз с бреднем пошла Лилька - и ей удалось доставить преступную рыбу на место. Раздосадованная тетя Люция сидела на берегу, спиной к Постолке, и говорила, что она эту рыбу в рот не возьмет, сами-де ешьте! Только не подавитесь!
Но когда ершей с подельниками - дома уже - обваляли в муке и пожарили в масле, тетя Люция взяла свои слова обратно.