Блок положил ладонь на его щеку и оттянул веко гневно сверкавшего глаза.
- Видно, неважнецки тебе жилось, - сказал он и начал прощупывать Эсбери поясницу. - Я разок и сам там побывал, - продолжал он, - посмотрел, что к чему, и скорей домой. Ничего хорошего. Открой-ка рот!
Эсбери машинально открыл рот. Глаза-буравчики обежали его глотку и ввинтились вглубь. Эсбери судорожно лязгнул зубами и хриплым, срывающимся голосом сказал:
- Если бы я считал, что мне нужен врач, я бы остался, где был. Там хоть можно найти хорошего.
- Эсбери! - воскликнула мать.
- И давно у тебя болит горло? - спросил Блок.
- Это она вас позвала, - сказал Эсбери, - пусть она и отвечает.
- Эсбери! - повторила мать.
Блок наклонился и вытащил из чемоданчика резиновый жгут. Он закатал Эсбери рукав и наложил жгут пониже плеча. Потом достал шприц, примерился к вене и, напевая что-то себе под нос, воткнул иглу, Эсбери лежал, устремив в одну точку яростный оскорбленный взгляд, - этот идиот вторгался в сокровенную тайну его крови! "Бог правду видит, - напевал Блок себе под нос, - да не скоро скажет…" Когда шприц наполнился, он вынул иглу.
- Кровь не соврет, - сказал он. Выпустив содержимое шприца в бутылочку, он заткнул ее пробкой и поставил в чемодан.- Эсбери,- начал он,- давно ли у тебя…
Эсбери сел.
- Я вас не звал, - сказал он, вскидывая пульсирующую голову, - и я не стану отвечать ни на один ваш вопрос. Вы не мой врач. И вам никогда не определить, что со мной, - это выше вашего понимания.
- Многое на свете выше моего понимания, - сказал Блок.- Толком-то я, пожалуй, еще вообще ничего не понял.- Он со вздохом поднялся. Глаза его поблескивали словно откуда-то издалека.
- Он очень болен, потому и грубит, - пояснила миссис Фокс. - А я хотела бы, чтобы вы приходили каждый день, пока не поставите его на ноги.
Глаза у Эсбери потемнели от ярости.
- Вам не определить, что со мной, это выше вашего понимания, - повторил он и лег ка спину, закрыв глаза. Он не открывал их, пока Блок и мать не вышли из комнаты.
В последующие несколько дней, хотя ему становилось все хуже, мозг его работал с беспощадной ясностью. На грани смерти он пребывал в просветленном и возвышенном состоянии духа, и пустая болтовня матери особенно раздражала его. У нее только и было на уме, что коровы, какие-то там Маргаритки и Красавки со всеми интимными подробностями их жизни: у одной начался мастит, у другой обнаружились глисты, а у третьей случился выкидыш. Мать настояла, чтобы днем он выходил посидеть на веранде "полюбоваться видом", и, поскольку покориться было легче, чем спорить с ней, он тащился на веранду и, закутав ноги в плед, скрючившись в три погибели, сидел там, судорожно вцепившись в ручки кресла, словно боялся вдруг взвиться в слепящую синеву небес. Перед ним на четверть акра простирался газон - до колючей проволоки, отделявшей его от ближнего выгона. Там, под сенью деревьев, отдыхали коровы. Между двумя невысокими холмами поблескивал пруд, и мать любила, сидя на веранде, глядеть, как стадо переходит по плотине на противоположный берег. Картинку эту обрамляла стена деревьев, блекло-синих в ту пору дня, когда его заставляли отсиживать на веранде, печально напоминавших ему линялые комбинезоны негров.
Он с раздражением слушал, как мать винит негров во всех смертных грехах.
- Да уж эта парочка себе на уме, - говорила она. - Они своего не упустят.
- А кому еще о них позаботиться, - пробормотал себе под нос Эсбери.
Спорить с ней не имело смысла. В прошлом году он писал пьесу, героем которой был негр, и ему захотелось приглядеться к ним поближе, послушать, что они сами думают о своей жизни. Но эти двое, как видно, с годами вообще потеряли способность думать. Да и говорить тоже. Один из них, по имени Морган, со светло-коричневой кожей, был наполовину индеец, второй, постарше, по имени Рэндол, был толстый и очень черный. Когда им приходилось обращаться к нему, казалось, что они разговаривают не с ним, а с невидимкой, который стоит справа или слева от него, а его самого тут просто нет, и, проработав с ними бок о бок два дня, Эсбери понял, что никакого сближения не произошло. Тогда он решил перейти от слов к делу. И однажды, стоя возле Рэндола, когда тот прилаживал доилку, он преспокойно достал сигареты и закурил. Негр перестал возиться с доилкой и уставился на него. Подождав, когда Эсбери сделает вторую затяжку, он сказал:
- Курить тут не велено. Хозяйка не велит. Подошел Морган и, ухмыляясь, стал рядом.
- Знаю, - сказал Эсбери и, нарочно помедлив, встряхнул пачку и протянул ее сначала Рэндолу, который взял одну сигарету, потом Моргану - тот тоже взял одну. Потом он дал им обоим огонька, и теперь все трое стояли и курили. Было тихо, только мерно похлюпывали две доилки да корова время от времени шлепала себя по боку хвостом. Это была минута единения, минута равенства, когда казалось, будто и вовсе нет разницы между черными и белыми.
На следующий день с маслобойни вернули два бидона молока - оно пахло табаком. Эсбери взял вину на себя, сказал матери, что курил он один.
- Раз ты курил, значит, и они курили, - сказала она. - Уж я-то их знаю! - Она и мысли не допускала, что негры могут быть невиновны. Его же этот опыт единения столь подбодрил, что он решил его повторить.
На следующий день, когда они с Рэндолом сливали молоко в бидоны, Эсбери во внезапном порыве взял пластмассовый стаканчик, из которого негры пили воду, и, наполнив его теплым молоком, осушил до дна. Рэндол перестал сливать молоко и замер над бидоном, глядя на Эсбери.
- И это нельзя,- сказал он.- Вот уж это никак нельзя. Эсбери снова наполнил стакан и протянул его Рэндолу.
- Так нельзя же, - повторил тот.
- Слушай, - резко сказал Эсбери. - В мире сейчас все меняется. И я после вас могу пить, и вы после меня. Ничего не случится.
- Нам-то и вообще это молоко пить не разрешается… - сказал Рэндол.
Но Эсбери все протягивал ему стакан.
- Выкурил же ты сигарету, - сказал он. - И молоко выпей. От трех стаканов у матери не убудет. Чтобы жить свободно, нужно мыслить свободно.
Подошел второй негр и стал у двери.
- Да ни к чему мне это молоко, - сказал Рэндол. Эсбери круто повернулся к двери и протянул стакан Моргану.
- А ну-ка, друг, выпей ты, - сказал он.
Морган сначала молча смотрел на него, потом хитро прищурился.
- А сами-то небось не пьете! - сказал он.
Эсбери терпеть не мог молоко. Его замутило и от первого стакана. Однако он отпил еще полстакана и протянул остаток негру, который взял стакан, заглянул в него, словно в нем была сокрыта великая тайна, а потом поставил на пол возле холодильника.
- Ты что, не любишь молоко? - спросил Эсбери.
- Отчего же не люблю? Люблю, - сказал Морган, - а пить не стану.
- Почему?
- Нельзя. Хозяйка не велит, - сказал Морган.
- Ах ты, черт побери! - взорвался Эсбери. - Заладили: хозяйка, хозяйка!
Назавтра он попытался проделать тот же опыт, и на следующий день, и еще через день, но они не притронулись к молоку. А еще несколько дней спустя, подойдя к коровнику, он услышал, как Морган спросил:
- С чего это он повадился каждый день пить молоко? И ты ему позволяешь?
- Его дело, - сказал Рэндол. - А я свое знаю.
- И что это он так честит свою мамашу?
- А, видать, порола мало в детстве, - сказал Рэндол. Эсбери стало тогда так невыносимо тошно, что он уехал в Нью-Йорк на два дня раньше. И сейчас он уже, по сути, не существует, он уже умер там, в Нью-Йорке, и терзает его лишь эта вынужденная задержка - сколько ему тут маяться? Конечно, он мог бы ускорить конец, однако самоубийство не будет победой. Смерть идет к нему сама, как торжество справедливости, как дар судьбы. Это его величайший триумф. К тому же умники соседи рассудят по-своему: значит, мать никудышная, если сын сам себя на тот свет отправил. На сей раз они угадали, но все же он был склонен пощадить ее и не подвергать публичному позору. Пусть истина откроется одной ей, когда она прочтет письмо. Он запечатал блокноты в плотный конверт и написал на нем: "Вскрыть только после смерти Эсбери Портера Фокса". Конверт он запер в ящике письменного стола, а ключ положил в карман пижамы - пока он еще не подыскал ему надежного места.
Когда они сидели днем на веранде, мать посчитала нужным среди прочего поговорить о чем-нибудь интересном для него. На третий день она заговорила о его работе.
- Когда ты поправишься,- сказала она,- хорошо бы тебе написать роман о твоих родных местах. Что-нибудь вроде "Унесенных ветром". Нам просто необходим еще один такой роман.
Он почувствовал, как у него сводит нутро.
- И обязательно вставь войну, - посоветовала она, - чтобы было подлиннее.
Он осторожно прислонился к спинке кресла, словно опасался, как бы не раскололась голова. Потом, выдержав паузу, сказал:
- Я не собираюсь писать никаких романов.
- Ну ладно, - сказала она, - если тебе не хочется писать роман, можешь писать просто стихи. Стихи - это так мило.
Она понимала, что ему нужен образованный собеседник, но единственный образованный человек, которого она знала, была Мэри Джордж, а с ней он говорить не станет. Был еще мистер Буш, удалившийся на покой методистский священник, но она все никак не решалась заговорить о нем с Эсбери. Наконец она рискнула.
- Знаешь, я думаю пригласить в гости доктора Буша, - сказала она, повысив его в звании. - Тебе будет интересно. Он собирает старинные монеты.
Она никак не ждала той реакции, которая последовала. Эсбери вдруг всего затрясло, и из горла его вырвался громкий судорожный смех. Казалось, он вот-вот задохнется. Потом смех перешел в кашель.