Поезд бесшумно тронулся и отошел, открыв по ту сторону линии второй ряд неказистых ветхих лавчонок. Эсбери проводил взглядом последний вагон: пятно металла, поблескивая, скрылось среди деревьев, и Эсбери показалось, что навек обрывается его связь с большим миром. Затем он хмуро повернулся к матери, злясь, что позволил себе хотя бы на мгновение вообразить храм на этом убогом полустанке. С мыслью о смерти он почти свыкся, но как свыкнуться с мыслью о том, что он должен умереть здесь !
Вот уже почти четыре месяца он чувствовал приближение конца. Четыре месяца, день ото дня, он слабел все больше и больше, мучимый странными блуждающими болями в голове и во всем теле. Один в своих промозглых комнатушках, он лежал, скрючившись, под двумя одеялами, прослоенными тремя номерами "Нью-Йорк таймс", да еще положив сверху пальто, и как-то ночью его затрясло в таком леденящем ознобе, а потом бросило в такой жар, что простыни стали мокрыми от пота. С тех пор у него исчезли последние сомнения в том, что он и вправду тяжко болен. Было у него место с неполным рабочим днем в книжном магазине, но он так часто не выходил на работу, что в конце концов его уволили. С тех пор он жил - если это была жизнь - на свои сбережения, таявшие день ото дня, и только эти гроши отгораживали его от родного дома. Теперь не осталось ничего. И вот он здесь.
- Где машина? - буркнул он.
- Вон там, - сказала мать. - На заднем сиденье спит твоя сестра - не люблю так рано ездить одна. Не стоит ее будить.
- Ни в коем случае, - сказал он. - Не буди лиха, пока оно тихо.
И, подняв два пузатых чемодана, он двинулся с ними через дорогу. Они были слишком тяжелы для него, и, когда Эсбери дотащил их до машины, мать заметила, что он совсем обессилел. Раньше он никогда не являлся домой с двумя чемоданами. Начиная с первых каникул, он обычно приезжал налегке, захватив лишь самое необходимое, и застывшее выражение покорности на его лице как бы говорило, что он готов вытерпеть ровно две недели и ни днем больше.
- На этот раз ты с багажом, - заметила мать, но он не ответил.
Он открыл дверцу машины и, поставив оба чемодана к сиденью, где лежала сестра, окинул ее с ног до головы неприязненным взглядом, сразу узнав и эти топорные школьные полуботинки, торчащие вверх носками, и тесный черный костюм. На голове у нее была намотана какая-то белая тряпка, из-под которой торчали металлические бигуди, глаза были закрыты, а рот раскрыт. Брат и сестра были очень друг на друга похожи, только у нее черты лица были крупнее. Она была старше его на восемь лет и заведовала окружной начальной школой. Эсбери тихо притворил дверцу, чтобы сестра не проснулась, обошел машину, сел на переднее сиденье рядом с матерью и закрыл глаза. Мать вывела машину задним ходом на улицу, и спустя несколько минут он почувствовал, что они свернули на шоссе. Тогда он открыл глаза. Шоссе тянулось меж широких полей желтой люцерны.
- Правда, наш Тимберборо очень похорошел? - задала свой излюбленный вопрос мать. Не было случая, чтобы она его не задала.
- Какой был, такой и есть, - скрипучим голосом ответил он.
- Два магазина отстроили заново, - снова начала она. И вдруг сердито сказала: - Слава богу, что приехал домой - тут хоть есть хороший врач. Сегодня же отведу тебя к доктору Блоку.
- А я не намерен идти к доктору Блоку,- сказал он, стараясь сдержать дрожь в голосе. - Ни сегодня, ни завтра и ни послезавтра. К твоему сведению, если бы я хотел пойти к врачу, я мог сделать это и там. Или тебе неизвестно, что в Нью-Йорке имеются врачи получше Блока?
- Но он тебя знает, он отнесется к тебе с особым вниманием, - сказала она. - Кто из тамошних докторов отнесся бы к тебе с таким вниманием?
- А я не нуждаюсь в его особом внимании, - сказал он. Затем немного помолчал, глядя на затянутое фиолетовой дымкой поле, и добавил: - Блоку не определить, что со мной - это выше его понимания… - И голос его оборвался каким-то странным звуком, похожим на всхлип.
Он не мог, как советовал его друг Гетц, внушить себе, будто все это иллюзия - и то, что было прежде, и те немногие недели, которые ему осталось прожить. Гетц был убежден, что смерть - это сущий пустяк. Гетц, чье лицо вечно пылало багровыми пятками, ибо он негодовал по любому поводу, прожил полгода в Японии и вернулся оттуда не менее грязным, чем обычно, зато невозмутимым, как сам Будда. Весть о близкой кончине Эсбери он принял со спокойным равнодушием. "И хотя Бодисатва ведет в нирвану несметное множество живых существ,- сказал он, явно что-то цитируя,- нет в действительности ни Бодисатвы, ни тех, кого он мог бы повести за собой". Все же, проявив некоторую заботу о благе друга, Гетц выложил четыре с половиной доллара и повел его на лекцию по Веданте. Зря потратился. Пока Гетц зачарованно внимал маленькому темнокожему человечку на подмостках, скучающий взгляд Эсбери блуждал по присутствующим. Он скользнул мимо нескольких девиц в сари, молодого японца, иссиня-черного мужчины в феске и еще каких-то девиц типа секретарш. И наконец остановился на сидевшем с краю худощавом человеке в очках и во всем черном - священнике. Тот слушал вежливо, но без особого интереса, и на его лице, полном молчаливого превосходства, Эсбери прочел свои собственные мысли. После окончания лекции в квартире у Гетца собралось несколько студентов, здесь же был и священник, все такой же сдержанный и молчаливый. С подчеркнуто вежливым вниманием он выслушал рассуждения по поводу приближающейся кончины Эсбери, но почти ничего не сказал. Девушка в сари заметила, что о "самопогружении" тут говорить не приходится, а спасение - понятие, лишенное смысла.
- "Спасение означает лишь победу над жалким предубеждением против смерти, - процитировал Гетц, - и спастись никому не дано".
- А что скажете вы? - спросил Эсбери священника и, поймав его сдержанную улыбку, посланную через головы собеседников, так же сдержанно улыбнулся в ответ. В улыбке священника Эсбери почудилась какая-то ледяная ясность.
- Я думаю, - сказал священник, - о реальной вероятности преображения, о явлении Нового Человека. Разумеется, - жестко добавил он, - при содействии третьей ипостаси Святой Троицы.
- Что за чепуха! - сказала девушка в сари, но священник лишь скользнул по ней своей улыбкой, на этот раз чуть ироничной.
Уходя, он молча дал Эсбери маленькую карточку, написав на ней свое имя и фамилию: Игнатий Вогл, член Общества Иисуса, и адрес. Быть может, думал теперь Эсбери, надо было к нему зайти, священник произвел на него впечатление человека, умудренного житейским опытом, он, вероятно, понял бы единственную в своем роде трагедию его смерти, смысл которой недоступен пустомелям у Гетца. И уж тем более Блоку.
- Блоку не определить, что со мной - это выше его понимания.
Мать сразу же догадалась, что он имеет в виду: конечно же, он на грани нервного срыва. Однако не сказала ни слова. Не стала говорить, что предвидела все заранее. Когда люди мнят себя бог весть какими умными - даже если они действительно умные, - словами их не вразумишь, а у Эсбери, на беду, еще и артистическая натура. Она понятия не имела, от кого он эту натуру унаследовал; отец его - юрист, бизнесмен, фермер и политик в одном лице - твердо стоял обеими ногами на земле; а уж о ней самой и говорить нечего. После смерти мужа она дала дочери и сыну возможность получить высшее образование и дальше заниматься науками; однако теперь ей ясно: чем больше люди учатся, тем меньше умеют. Отец их окончил восемь классов школы, ютившейся в одной комнатушке, зато умел все.
Она-то могла бы объяснить Эсбери, что его вылечит. "Солнце и работа на ферме, и ты станешь другим человеком!" - сказала бы она ему, да только знала, как он это воспримет. В коровнике он, конечно, будет только мешать, но, так и быть, она пустила бы его туда, если бы он захотел. Пустила же в прошлом году, когда он приехал домой писать свою пьесу. Он писал пьесу про негров (и к чему это писать пьесы про негров, просто непонятно!) и сказал, что хотел бы поработать вместе с ними, вникнуть в их интересы. "А у них один интерес, как бы исхитриться ничего не делать", - хотела она сказать, да разве ему что-нибудь объяснишь! Негры к нему притерпелись, и он научился прилаживать доилку и один раз вымыл все бидоны, а еще один раз, кажется, приготовил скотине корм. Потом его лягнула корова, и больше он в коровник не ходил. А если бы пошел теперь, гулял бы побольше на свежем воздухе, занялся бы починкой изгороди и вообще взялся бы за любое настоящее дело и бросил свое писательство - никаких нервных срывов у него бы не было, - это она твердо знала.
- Что с твоей пьесой про негров? - спросила она.
- Пьес я больше не пишу, - сказал он. - И запомни раз и навсегда: я не стану работать в коровнике, я не буду гулять на свежем воздухе. Я болен. Меня то в жар бросает, то в холод, и кружится голова, и хочу я только одного - чтобы ты оставила меня в покое.
- Но если ты действительно болен, тем более необходимо показаться доктору Блоку!
- И я не покажусь доктору Блоку, - отрезал он и, плотнее вжавшись в сиденье, напряженно уставился перед собой.
Она свернула на их рыжую проселочную дорогу между выгонами. По одну сторону ее паслись яловые коровы, по другую - дойные. Машина замедлила ход, а потом и вовсе остановилась - внимание матери привлекла корова с набрякшим выменем.
- Они ее пропустили, - сказала мать. - Ты посмотри на ее вымя!
Эсбери судорожно повернулся в другую сторону, но оттуда на него воззрилась малорослая гернсийка с бельмом на глазу, как будто почувствовала в нем нечто родственное.
- Боже! - вскричал он затравленным голосом. - Поедем мы или нет?! Сейчас ведь шесть утра!
- Едем, едем, - сказала мать и поспешно тронула машину.