Злоключения Шломо Левина в Стране Израиля наделили его острой чувствительностью к замечаниям посторонних. Больше всего он не любил, когда его контролировали. Он обернулся, устремил на незваного гостя разгневанный взгляд и тут же понял, что этот тип явился из лагеря новоприбывших иммигрантов, который власти недавно развернули на холме, что за эвкалиптовой рощей. Деревня встретила этих новичков сочувственно и свысока. Старожилы охотно делились с ними житейскими наставлениями, излишками со своего стола и недостающим инструментом, а вернувшись из лагеря, рассказывали друг другу, что эти недомерки в синих беретах целыми днями пьют, играют в карты и кости, "скучают по своим грязным пещерам и подтирают задницы камнями".
Теперь, столкнувшись с такой явной наглостью, Левин открыл было рот, но сдержался, не сказал ни слова и повернулся к очередной покупательнице.
- Один семнадцать, - произнес Бускила в тот момент, когда Левин закончил выписывать цены, но еще не успел даже провести черту под их колонкой.
Шломо Левин, который заведовал нашим деревенским магазином уже многие десятилетия, встал со своего места за кассой, снял фуражку и осведомился, с кем имеет честь.
- Бускила Мордехай, - сказал удивительный чужак, шумно всосал остатки сока и добавил, - новый иммигрант из Марокко. Ищу работу.
- Я и сам вижу, - сказал Шломо Левин. - Мне не нужно объяснять.
В Мекнесе, объяснил новичок, он преподавал арифметику и писал письма на трех языках для судов и правительственных учреждений. Теперь он ищет работу в бухгалтерии, в школе или в инкубаторе.
- Я всегда любил деньги, детей и цыплят, - дружелюбно объяснил он.
Левин был потрясен и рассказал о новом иммигранте Элиезеру Либерзону, который был тогда деревенским казначеем.
- Нахальный парень, но считать умеет, - снисходительно добавил он.
Просьба Бускилы была рассмотрена со всей благожелательностью, хотя его откровенная любовь к деньгам показалась большинству товарищей буржуазным пережитком. "Не говоря уже о берете, - сказал Ури. - Головные уборы без козырьков носят только люди без идеалов".
"Мы обсудили этот вопрос с учетом наших идейных принципов, а также надлежащего внимания к нуждам новых иммигрантов вообще и к способностям Бускилы в частности, - рассказывал мне позже Элиезер Либерзон. - И решили послать его на испытательный срок на переборку просохшего лука".
В течение двух лет Бускила приобщался к почве исторической родины, выполняя такие малоприятные земледельческие обязанности, как опрыскивание, прореживание, прополка и собирание плодов, а потом наш деревенский почтальон услышал гиену, хохотавшую в полях, и тронулся умом. Он купил черный карандаш и начал вымарывать строчки в письмах, которые уходили из деревни. Комитет уволил несчастного безумца, и Бускила унаследовал его место и осла. Он высадил вокруг почты кусты марокканской полыни, стал заваривать на ней чай, аромат которого сводил с ума всех прохожих, и завоевал сердца старожилов, собирая их письма прямо на дому и тем самым избавляя отправителей от необходимости самим тащиться на почту.
Я открыл конверт. С тех пор как Шуламит приехала из России, мы не получали писем из-за границы.
- Что там написано, Барух? - деликатно спросил Бускила.
- Это личное, - сказал я ему.
Бускила отошел на несколько шагов и оперся о памятник Шуламит. Он ждал, пока я попрошу его перевести мне загадочное письмо.
- Это старая женщина из Америки, - сказал он мне, глянув на исписанную страничку. - Ее зовут Роза Мункина. Она из города твоего дедушки, была здесь много лет назад, работала с ним в Ришон-ле-Ционе и Реховоте и преклонялась перед ним. Ей написали из Страны, что ты похоронил его дома, и она хочет, чтобы ты и ее, когда она умрет, похоронил здесь, возле него. - Он протянул мне конверт. - Здесь внутри есть что-то еще, - сказал он.
Внутри был чек на мое имя. На сумму в десять тысяч долларов.
- Это задаток, - сказал Бускила. - Женщина очень больна и скоро умрет. И тогда адвокат привезет ее вместе с остальными деньгами.
- А что мне делать с этой бумажкой? - озадаченно спросил я. - Это ведь не настоящие деньги.
- Тебе понадобится помощь, Барух, - медленно сказал Бускила. - Это большие деньги, это люди из-за границы, это английский, и это суды, и это ваш Комитет, и это налоги. Один ты не справишься.
За десять тысяч долларов, подумал я, можно посадить на могиле дедушки сказочные саженцы. Иудино дерево и белые олеандры. Я смогу проложить дорожку из красного гравия от могилы дедушки к могиле Шуламит. Я смогу найти моего пропавшего дядю Эфраима и вылечить кишечную болезнь старого Зайцера.
- Никому не рассказывай об этом, - сказал Бускила. - Никому. Даже твоему любимому брату Ури.
Вечером Бускила пришел в мою времянку, приволок черную пишущую машинку и написал для меня письмо по-английски. Роза Мункина прислала ответ, а по прошествии трех месяцев, посреди ночи, прибыла самолично - лежа в сверкающем глянцем гробу и в сопровождении адвоката в сверкающем глянцем костюме, с буйной копной волос и острым запахом афтершейва, подобный которому никогда не отравлял воздух нашей деревни. Пока я рыл яму, он стоял надо мной величественно и брезгливо.
- Посмотри на него, - шепнул мне Бускила. - Знаю я эту породу. Уверяю тебя, ему не впервой хоронить людей среди ночи.
Адвокат сидел в темноте на дедушкиной могиле, лениво чертил носком начищенного ботинка по кладбищенской пыли, грыз стебелек и с отвращением принюхивался к деревенским запахам, поднимавшимся в теплый ночной воздух от коровников и курятников.
Мы опустили Розу Мункину в землю Изреельской долины. Американец вынул из кармана листок бумаги и быстро пробормотал короткую поминальную молитву на невразумительном иврите. Потом велел мне залить бетоном квадрат под основание памятника и извлек из багажника своей громадной машины черный плоский чемоданчик. Бускила пересчитал банкноты наслюнявленным быстрым пальцем и выписал расписку.
Через несколько дней адвокат вернулся, привезя с собой вычурное надгробье из полированного розового мрамора. По сей день эта могила выпирает, как огромная конфетная коробка, из однообразия серых и белых памятников, вытесанных из местного камня.
Банкноты я спрятал в коровнике. Зайцер спал без задних ног, укрытый старым армейским одеялом, оставшимся в его владении еще с Первой мировой войны, и не услышал моей возни. Мы с Бускилой вернулись во времянку, уселись за обеденный стол дедушки и стали пить чай с маслинами и хлебом.
- Ты, наверно, хочешь поговорить обо всем этом с твоим дядей Авраамом и со своим учителем Пинесом. Так ты не говори с ними пока. Подожди немного, потом поговоришь, - посоветовал он мне.
Наутро Бускила оставил работу на почте и предстал передо мной.
- Я буду управлять твоим делом, а ты будешь платить мне по своему усмотрению, - сказал он.
Так началась дедушкина месть деревне. Месть, продуманная со всей той тщательностью и тем предвидением, которыми наделен всякий хороший садовод. Месть, наполнившая деньгами мои мешки и поразившая самые чувствительные нервные узлы коллективного сознания деревни.
"Они выгнали моего сына Эфраима, - твердил дедушка перед смертью мне и Пинесу, - и я тоже нанесу им удар в самом чувствительном для них месте - в земле". Но тогда я еще не понимал, что он задумал.
Комитет обсудил несколько возможностей заменить Бускилу на почте и в конце концов остановился на кандидатуре Зиса. Что ни говори, осел и так уже знал на память все адреса, а теперь, освободившись от тяжести почтальона, получил возможность развозить адресатам не только письма, но и посылки. Зис был внуком того знаменитого Качке, что вышел на землю вместе с отцами-основателями и таскал для них воду из нашего источника до тех пор, пока не издох от укуса змеи.
Через два года Зис был уволен. "Старики обнаружили, что он слизывал марки с конвертов", - сказал Ури, мой двоюродный брат-пересмешник.
Комитет обратился к Бускиле и попросил его вернуться на почту, но к этому времени Бускила уже напечатал себе визитные карточки, на которых по-английски и на иврите было написано: "Кладбище пионеров, Управляющий", и управлял "стадом из ста покойников", как с презрением говаривал старик Либерзон - до тех пор, пока не умерла Фаня, жена его, возлюбленная его, единственная его, и стала в этом стаде сто первой.
4
Хозяйство Миркиных было одним из самых удачливых в деревне. Так говорили, с удивлением и восторгом, когда фруктовые деревья дедушки взрывались буйным цветом и коровы дяди моего Авраама истекали потоками молока; и так говорили, со страхом и завистью, когда в том же коровнике остались лишь пыльные чешуйки насекомых да мешки, распухшие от денег, а сад пришел в запустение и был засеян могилами и костями.
Ровные ряды надгробий, красные и белые гравийные дорожки, затененные уголки для отдыха и уединения, зеленые скамейки, деревья и цветы, и в центре - белый памятник дедушки. Вся деревня сокрушалась, глядя, какая ужасная судьба постигла землю, предназначенную выращивать плоды и корма и превратившуюся в зловещее поле возмездия.
"Все очень просто, - говорю я себе, блуждая по огромным комнатам моего дома. - На самом деле все очень просто, и чего тут копаться, и подслушивать, и расследовать, и каких еще искать ответов?"
Ведь именно для этого дедушка вырастил меня. Сделал меня большим и сильным, как вол, верным и опасным, как сторожевой пес, одиноким и бесчувственным к насмешкам и пересудам. Теперь он лежит в могиле, в окружении мертвых товарищей, и посмеивается при виде взбаламученной деревни.