"Просто ее вымя напоминало ему вымя его матери, вот и все", - говорил Ури. И я смотрел на него, как смотрю по сей день, - с завистью и обожанием.
В нашу деревню заглядывает множество гостей. Автобусы с туристами, со школьниками - все они приезжают сюда, чтобы собственными глазами увидеть цветущее хозяйство, созданное отцами-основателями. Они взволнованно и медленно проезжают по деревенским улицам, восторгаясь каждой курицей и каждым грушевым деревом, жадно вдыхая запахи земли, молока и навоза. Свой торжественный объезд они всегда заканчивают на участке Миркина - на моем "Кладбище пионеров".
Мешулам давно добивался от Комитета, чтобы ни одному автобусу с посетителями не разрешалось заезжать в деревню и на кладбище, если гости заранее не обяжутся посетить также "Музей первопроходцев" и глянуть на чучело Хагит с золотой медалью, выданной ей когда-то британским Верховным комиссаром и болтающейся сейчас на ее широкой, набитой соломой груди.
Мое "Кладбище пионеров" кололо глаза всей деревне и ее руководству. Но Мешулам Циркин ненавидел его особенно страстно. Автобусы, въезжавшие на стоянку у кладбища, дети с разинутыми ртами, туристы, зачарованно шагавшие по его дорожкам среди свежевымытых памятников и розовых кустов, шепотом читая медные буквы легендарных имен и сопровождая их глотками холодного сока, который продавал у ворот младший брат Бускилы, - все это приводило его в лютое бешенство.
Мешулам Циркин ненавидел мое кладбище, потому что я наотрез отказался похоронить его мать, старую грудастую активистку Песю, рядом с его отцом, Циркиным-Мандолиной. Я хоронил на своем кладбище только дедушкиных товарищей, людей из Второй алии. Песя Циркина была из Третьей.
"Мне очень жаль, - сказал я Мешуламу, когда он стал размахивать передо мной очередным "Профсоюзным ежегодником" со статьей, превозносившей свершения его матери в деле развития взаимного кредитования в системе кооперативов Рабочего движения. - Мне очень жаль, но твоя мать не из Второй алии".
"Покойница не соответствует приемным требованиям нашего кладбища", - спокойно объяснил Бускила.
Мешулам пригрозил, что обратится в "инстанции". Я напомнил ему, что он уже обращался туда с аналогичным требованием, когда старый Либерзон составлял "Альбом пионеров" и не согласился поместить там фотографию Песи, причем по той же причине.
"И кроме того, - сказал Бускила, - твой отец не хотел видеть ее рядом с собой даже при жизни".
Но больше всего Мешулама злили те свинцовые гробы, которые я привозил из аэропорта. Он знал, что каждый прибывающий из Америки гроб прибавляет в мои старые мешки из-под удобрений еще несколько десятков тысяч долларов.
- По какому праву ты хоронишь у себя этих предателей, а не мою маму? - крикнул он.
- Каждый, кто прибыл в Страну со Второй алией, может купить себе здесь могилу, - ответил я.
- Ты хочешь сказать, что любой старый пердун, который прибыл сюда из России, помотыжил тут две недели, плюнул на все и смылся в Америку, может быть похоронен здесь в качестве пионера? Нет, вы только посмотрите на это! - воскликнул он, указывая на один из памятников. - Роза Мункина, эта старая греховодница!
Роза Мункина, которая знала дедушку еще в Макарове, была моей первой покойницей.
- Рассказать тебе про Розу Мункину?! - насмешливо спросил Мешулам. Наш разговор происходил вскоре после того, как вся деревня взвыла, когда я установил рядом с могилой дедушки ее памятник из розового камня. - Она приехала с Украины, проработала ровно неделю на миндальных плантациях в Реховоте и поняла, что эта работа - не для ее нежных ручек. Тогда она начала забрасывать весь мир истерическими письмами, умоляя вытащить ее отсюда. У нее был брат, тот еще бандит, который эмигрировал в Америку и стал пионером на свой лад - первым еврейским гангстером в городе Бруклине. Этот братец, конечно же, прислал ей билет. - И в знак презрения Мешулам поставил ногу на розовый мрамор плиты. - Во время Первой мировой войны, когда твои дедушка и бабушка, и мой отец, и Элиезер Либерзон умирали от голода, а Зайцер был насильно мобилизован в турецкую армию, Роза Мункина купила в Бронксе свой четвертый магазин корсетов. В тот год, когда "Трудовая бригада имени Фейги Левин" вышла на поселение, Розе Мункиной было откровение, она вернулась к вере отцов, вышла замуж за раввина Шнеура из Балтимора и стала публиковать за свой счет антисионистские объявления. Во время Второй мировой войны, когда твой несчастный дядя Эфраим был ранен в рядах британских десантников, Роза Мункина овдовела, сняла себе роскошные апартаменты в отеле в Майами и стала оттуда заправлять игорным бизнесом своего покойного братца. В архивах ФБР она по сей день проходит под кличкой Красной Розы. А сегодня, - вдруг с ненавистью заорал он, - сегодня она лежит здесь, на твоем кладбище! В нашей Долине! В земле Израиля! Пионерка! Строительница сионизма! Наша Мать-Основательница!
- Благословен Судия праведный, - прочувствованно подытожил Бускила. Он подошел к памятнику, осторожно снял с мрамора ногу Мешулама, достал из кармана фланелевую тряпочку и старательно протер букву "а" в имени "Роза".
- А ты заткнись, Бускила! - побелел Мешулам. - Такое говно, как ваш брат-марокканец, должно вскакивать навытяжку, когда речь идет об отцах-основателях.
- Между прочим, покойница уплатила сто тысяч долларов, - сообщил Бускила, который не обращал внимания на такие мелкие уколы.
- Деньги мафии! - издевательски фыркнул Мешулам.
- Чего ты хочешь, Мешулам? - спросил я. - Она приехала со Второй алией.
- А Шуламит! - взвизгнул он. - Шуламит тоже прибыла со Второй алией?!
- Ты поосторожней! - разозлился я. - Шуламит - это наше семейное.
К тому времени, когда прибыло письмо Розы Мункиной из Америки, мой дедушка и Шуламит - его старая любовь, приехавшая из России через полвека после него, его "крымская шлюха", как ее неизменно называла Фаня Либерзон, - были единственными похороненными в нашем саду. Бускила, в те времена деревенский письмоносец, галопом примчался на своем почтовом осле Зисе и еще издали закричал:
- Аэрограмма! Аэрограмма! Письмо из Америки!
Я был занят поливкой тех знаменитых бербанковских роз, которые цветут в течение всего года. Я посадил их вокруг могил дедушки и Шуламит.
Лютер Бербанк тоже покинул свой дом из-за безнадежной любви. Дедушка без конца рассказывал мне о бербанковских плодовых деревьях, о кактусах без иголок и о картофеле со светлой кожурой, но отрывок о любви Бербанка он прочитал не мне, а моим двоюродным братьям Ури и Иоси, близнецам моего дяди Авраама, и я возревновал их к нему и чуть не заплакал.
Я громко хлопнул дверью, вышел наружу и услышал через окно, как дедушка продолжает читать, словно начисто игнорируя мои страдания: "В те дни я со всем юношеским жаром влюбился в красивую девушку, которая, однако, оказалась менее пылкой, чем я. Небольшого разногласия между двумя упрямствами, к тому же усиленного сказанными в горячности словами, оказалось достаточно, чтобы убедить меня, что сердце мое разбито. Кажется, я многим говорил, что именно это было причиной, побудившей меня пуститься в далекие скитания, которые в конце концов привели меня на Запад".
- Не кричи, - укоризненно сказал я Бускиле. - Здесь нельзя кричать.
Он вручил мне конверт и остался стоять рядом.
Бускила появился в деревне в начале пятидесятых годов, когда дедушка был еще жив и я еще был "его Малышом". Он вошел в деревенский магазин и стал около кассы, за которой сидел Шломо Левин. Бускила был в старых желтых полуботинках, в смешном синем берете на голове. Он поглядывал на кассу и с большим вкусом прихлебывал из бутылки с грейпфрутовым соком. Левин выписал на листке цены всего, что купила ожидавшая расчета мошавница, и начал складывать, бормоча под нос цифру за цифрой.
- Два пятьдесят четыре, - произнес Бускила из-за его плеча раньше, чем карандаш Левина успел спуститься по нескольким первым цифрам.