"Шифрис сказал нам: "Товарищи! В Страну Израиля нужно всходить только пешком!" И он расстался с нами на вокзале, закинул свой мешок на спину, помахал нам рукой и исчез в облаке паровозного пара. Наверно, и по сей день шагает себе где-то, прокладывая путь в Эрец-Исраэль, и когда-нибудь придет сюда, последним из пионеров".
Дедушка рассказал мне о Шифрисе, чтобы на свете был хоть один человек, который будет ждать отставшего странника, готовый к его приходу. И я ждал Шифриса - даже после того, как все его былые товарищи давно махнули рукой, разуверились и поумирали один за другим, так и не дождавшись его появления. Я мечтал быть тем мальчиком, который побежит ему навстречу, когда он войдет в деревню. Каждая точка на гребне далекой голубой горы обретала очертания его приближающейся фигуры. Круги пепла, которые я встречал на краю поля, были следами его костров, на которых он кипятил себе воду. Шерстяные нити на колючках боярышника - из его обмоток. Чужие следы на пыльных грунтовых дорогах - от его ног.
Я просил дедушку показать мне путь Шифриса на карте, те границы, которые он пересек тайком, те реки, которые он переплыл. Но когда мне исполнилось четырнадцать лет, дедушка вдруг сказал: "Хватит с нас Шифриса".
"Он и вправду объявил, что пойдет пешком, - сказал дедушка. - Но скорее всего, уже на второй день устал, да так там и остался. А может, с ним что-то случилось по дороге - заболел, например, или был ранен, вступил в их партию, влюбился… Кто знает, Малыш, многое может пригвоздить человека к месту".
На одной из его записок я нашел написанное маленькими буковками: "Завязь, а не плод. Движение, а не продвижение".
Книги были прислонены к большому радиоприемнику "Филько", который подписчики "Поля" могли приобрести в рассрочку, удобными выплатами. Напротив стояли кушетка и два кресла, которые мой дядя Авраам и его жена Ривка перенесли в дедушкину времянку, когда купили для своего дома новую мебель. Эту комнату дедушка называл гостиной, но своих гостей он всегда принимал в кухне, у большого стола.
Пинес вошел. Я сразу распознал его голос - тот громкий голос, который учил меня природоведению и Танаху.
- Миркин, - сказал он, - этот тип снова кричал.
- Кого на этот раз? - спросил дедушка.
- Я трахнул внучку Либерзона, - сильно и с чувством провозгласил Пинес, но тут же испуганно прикрыл окно и добавил: - Не я, конечно, а тот, кто кричал.
- Замечательно, - сказал дедушка. - Этот парень - просто многостаночник. Хочешь чаю?
Я навострил уши, прислушиваясь к их разговору. Вот уже несколько раз меня ловили на том, что я подслушивал под открытыми окнами, притаившись среди фруктовых деревьев или за копной кормовой травы. Тогда я поднимался, силой сбрасывал ухватившие меня руки и уходил, не оборачиваясь и не говоря ни слова, выпрямившись во весь рост и жестко, упрямо расправив плечи. Потом эти люди приходили жаловаться дедушке, но он им никогда не верил.
Я услышал шарканье натруженных ног по деревянному полу, бульканье наливаемой воды, позвякивание ложечек о тонкое стекло, а потом - громкие глотки и причмокивания. Способность этих стариков спокойно держать в руках обжигающие жаром стаканы и, не моргнув глазом, глотать кипяток меня уже давно не удивляла.
- Какая наглость! - сказал Пинес. - Так омерзительно вопить. Осквернять рот, выкрикивать грязную ругань, спрятавшись среди деревьев.
- Он, наверно, думал, что это смешно, - сказал дедушка.
- Но мне-то что делать? - простонал старый воспитатель, для которого эта история была чем-то вроде личного поражения. - Как я буду смотреть в глаза деревне?
Он встал и начал беспокойно ходить по кухне. Я слышал, как он в отчаянии хрустит суставами пальцев.
- Парни всегда балуют, - сказал дедушка. - Стоит ли из-за этого убиваться?
В его голосе слышалась улыбка. Пинес вскипел:
- И объявляют об этом вот так, во всеуслышание? Во весь голос? Чтобы все знали?
- Послушай, Яков, - успокаивающе сказал дедушка. - Мы живем в маленькой деревне. Если кто-нибудь зайдет слишком далеко, сторожа в конце концов его поймают. И тогда деревенский Комитет обсудит это дело. Не стоит так огорчаться.
- Я учитель, - взволнованно сказал Пинес. - Я учитель, Миркин, я их воспитатель! Все будут обвинять меня.
В архиве Мешулама Циркина хранится знаменитая декларация Пинеса, провозглашенная им на заседании деревенского Комитета в 1923 году: "Биологическая способность рожать детей еще не гарантирует родителям способность их воспитывать".
- Никто не станет тебя обвинять из-за какого-то молодого жеребца, - решительно сказал дедушка. - Ты воспитал для деревни и всего Движения замечательное поколение детей.
- Я гляжу на них, - растроганно сказал Пинес. - Они приходят в первую группу мягкие, как речная трава, как цветы, которые я должен вплести в общую ткань нашей жизни.
Пинес никогда не говорил "класс", он всегда говорил "группа". Я усмехнулся в темноте, потому что знал, что последует дальше. Пинес любил сравнивать воспитание с земледелием. Описывая свою работу, он прибегал к таким выражениям, как "целинная земля", "вьющаяся лоза", "капельное орошение". Ученики для него были "саженцы", каждая группа - "грядка".
- Миркин, - взволнованно сказал он, - пусть я не земледелец, как вы все, но я тоже сею и пожинаю. Дети - мой виноградник, мой сад и мое поле, и даже один такой… - Теперь он почти задыхался, отчаяние снова перехватило ему горло. - Один такой… дичок вонючий… Он, видите ли, "трахнул"! "Член ослиный, а похоть, как у жеребца".
Подобно всем ученикам старого Пинеса, я привык к его частым цитатам из Танаха, но таких выражений еще не слышал от него ни разу и от неожиданности даже присел в кровати, но тут же застыл. Половицы скрипнули под тяжестью моего тела, и старики на миг замолчали. В те дни, пятнадцати лет от роду, я уже весил сто десять килограммов и способен был, схватив рослого бычка за рога, пригнуть его голову к земле. Мой рост и сила вызывали удивление всей деревни, и кое-кто в шутку говорил, что дедушка, наверно, поит меня молозивом, тем первым коровьим молоком, которое придает новорожденным телятам силу и укрепляет их иммунитет.
- Не говори так громко! - сказал дедушка. - Малыш может проснуться.
Так он называл меня до самой своей смерти - "Малыш". "Мой Малыш". Даже когда все мое тело уже покрылось черным волосом, плечи стали широкими и мясистыми и голос изменился. Помню, когда у нас начали ломаться голоса, Ури, мой двоюродный брат, хохотал не переставая, выкрикивая, что я единственный в деревне мальчик, который перешел с баритона на бас.
Пинес процедил несколько слов по-русски, на который все отцы-основатели переходили, когда бормотали что-то про себя гневным и приглушенным шепотом, и сразу за этим я услышал, как чпокнула жестяная крышка - это дедушка открыл отверткой банку давленых маслин. Теперь он поставит на стол полное блюдце, и как только Пинес, с его неистребимой любовью ко всему горькому, кислому и соленому, набьет ими полный рот, его настроение мгновенно изменится к лучшему.
- Помнишь, Миркин, когда мы только прибыли в Страну, этакие изнеженные еврейские юнцы из Макарова, и ели первые наши маслины в ресторане в Яффо, те черные оливки, помнишь, мимо нас прошла симпатичная молоденькая блондинка в голубой косынке и помахала нам рукой?
Дедушка не ответил. Когда он слышал слова вроде "помнишь?" - он всегда умолкал. К тому же я знал, что сейчас он вообще не станет говорить, потому что во рту у него лежит маслина, которую он медленно-медленно высасывает, прихлебывая чай. "Или еда, или воспоминания, - сказал он мне однажды. - Нельзя слишком долго пережевывать и то и другое".
Такой у него был обычай - держать во рту надрезанную черную маслину, запивать ее чаем и время от времени откусывать от спрятанного в пальцах маленького кубика рафинада, наслаждаясь мягкой смесью сладкого и горького: "Чай и маслины, Россия и Эрец-Исраэль".
- Хорошие маслины, - сказал Пинес, немного успокоившись. - Очень хорошие. Как мало удовольствий осталось в нашей жизни, Миркин, как мало удовольствий и как мало такого, что приводит нас в волнение. "Восемьдесят лет мне, и различу ли еще хорошее от худого. Узнает ли раб твой вкус в том, что буду есть, и в том, что буду пить? И буду ли в состоянии слышать голос певцов и певиц?"
- А мне показалось, что ты был в волнении, когда сюда вошел, - заметил дедушка.
- Из-за этого наглеца! - выплюнул Пинес. Я услышал, как маслина, вылетев из его рта, ударилась о стол и отскочила в раковину. Потом они замолчали, и я знал, что сейчас дедушкины вставные зубы выдавливают очередную маслину, которая истекает в его рот горьким и нежным соком. - А что с Эфраимом? - внезапно спросил Пинес. - Ты слышал что-нибудь о нем?