Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна, -
Грустную думу…
- Забыл, как дальше.
- Песня? - спросил дед.
- Стихотворение.
- А?
- Не песня, а стихотворение.
- Это все одно: складно, значит, петь можно.
- Здрас-сте! - воскликнул Петька. - Стихотворение - это особо, а песня - тоже особо.
- Ох! Ох! Поехал! - Дед подбросил хворосту в костер. - С тобой ведь говорить-то - надо сперва полбарана умять.
Некоторое время молчали.
- Деда, а как это песни сочиняют? - спросил Петька.
- Песни складывают, а не сочиняют, - пояснил дед. - Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх ты, доля, эх ты, доля", например.
- А "Эй, вратарь, готовься к бою"?
- Подожди… я сейчас… - Дед поднялся и побежал в кусты. - Какой вратарь? - спросил он.
- Ну, песня такая.
- А кто такой вратарь?
- Ну, на воротах стоит!..
- Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные.
- Спой какую-нибудь!
Дед вернулся к костру.
- Чего ты говоришь?
- Спой песню!
- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
- Ну что мне прикажете с вами делать?! - воскликнула она. - Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш домой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на реке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними.
- А где же рыба-то? - спросила она.
- Чего? - не расслышал дед.
- Спрашивает: где рыба? - громко сказал Петька.
- Рыба-то? - Дед посмотрел на Петьку. - Рыба в воде. Где же ей еще быть.
Мать засмеялась.
- Эх вы, демагоги, - сказала она. - Задержитесь у меня еще раз до ночи… Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать - за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
Шли молча.
Шумела река. В тополях гудел ветер.
Воскресная тоска
Моя кровать - в углу, его - напротив. Между нами - стол, на столе - рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще человек садится писать? Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал - курить.
… Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно - до боли и беспокойства - хочется писать? Вспомнился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет - не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи.
- Кинь спички, - попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком.
- Муки слова, что ли? - спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влажную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие минуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
- Опять пепел на пол стряхиваешь! - строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать своими длинными ручищами меня по спине. В-третьих - это главное, - он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и называет себя не иначе - реалистом.
"Мы, реалисты…" - начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что ненавижу его.
- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? - спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, переломится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним.
- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. - Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
- Неправда, - сказал Серега, садясь на койке и складываясь пополам. - Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
- А тебе что, очень тоскливо?
- То есть… на белый свет смотреть тошно.
- Значит, ты - умница.
Пауза.
- Двадцать копеек с меня, - говорит Серега и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни намека на какую-то холодную, расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Может, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее, и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет - все это никому не нужно. Кино - ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
- Ох и тоска же! - опять заныл Серега.
- Перестань, слушай.
- Что?
- Ничего. Противно.
- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
- У тебя, наверно, положительные герои стихами говорят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
- Песни, наверно, поют о спутниках, - продолжает Серега, глядя на меня злыми веселыми глазами. - Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал. Моду взяли! "Назначаю я свидание на Луне-е!.." - передразнил он кого-то. - Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает - рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок - это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настраиваюсь на степь и на зори.
- Дай роман-то свой почитать, - говорит Серега.
- Пошел ты…
- Боишься критики?
- Только не твоей.
- Я ж читатель.
- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну художественную книгу дочитал до конца?
- Это ты зря, - обиделся Серега. - Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
- Почему?
- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. - Серега поднялся и пошел к выходу. - Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукописи. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо - все плохо. Какие-то бесконечные "шалые ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей… А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре". Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
- Сережи… Здравствуйте! Сережи нету?
- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
- Извините, пожалуйста.
- Он придет скоро.
- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную головку, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутреннего сгорания. Сережу седьмой пот прошибает - волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку - ее зовут Лена, - орет, стучит огромным кулаком по конспекту.
- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
- Не кричи, Сережа.
- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут элементарных вещей не понимают!
- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хорошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Серегу. У них будет все в порядке. У меня же… Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб загонят раньше времени. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
- Прошелся малость.
- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
- Кто?
- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
- Зачем зайти?
- Не знаю.