- Силен! - с восхищением сказал Игнатий.
- Я ж тебе говорю!
Помолчали, глядя на Ваську
- Он бы тебя уложил.
- Не знаю, - не сразу ответил Игнатий. - Силы у него больше - это ясно.
Отец сердито высморкался на песок. Игнатий постоял еще немного и тоже полез в воду. А отец пошел ниже по реке, куда выплывал Васька. Когда Васька вышел на берег, они о чем-то негромко и горячо заговорили. Отец доказывал свое, даже прижимал к груди руки, Васька бубнил свое. Когда Игнатий доплыл к ним, они замолчали.
Игнатий вылез из воды и задумчиво стал смотреть на далекие синие горы, на многочисленные острова.
- Катунь-матушка, - негромко сказал он.
Васька и отец тоже посмотрели на реку.
На той стороне, на берегу, сидела на корточках баба с высоко задранной юбкой, колотила вальком по белью, ослепительно белели ее тупые круглые коленки.
- Юбку-то спусти маленько, эй! - крикнул старик.
Баба подняла голову, посмотрела на Байкаловых и продолжала колотить вальком по белью.
- Вот халда! - с восхищением сказал старик. - Хоть бы хны ей.
Братья стали одеваться.
Хмель у Игнатия прошел. Ему что-то грустно стало.
- Чего ты такой? - спросил Васька, у которого, наоборот, было очень хорошее настроение.
- Не знаю. Так просто.
- Не допил, поэтому, - пояснил старик. - Ни два, ни полтора получилось.
- Черт его знает! Не обращайте внимания. Давайте посидим, покурим…
Сели на теплые камни. Долго молчали, глядя на быстротекущие волны. Они лопотали у берега что-то свое, торопились.
Солнце село на той стороне, за островами. Было тихо. Только всплескивали волны, кипела река да удары валька по мокрому белью - гулкие, смачные - разносились над рекой.
Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое.
Игнатий присмирел. Перестал хохотать, не басил.
- Что, Вася? - негромко спросил он.
- Ничего. - Васька бросил камешек в воду.
- Все пашешь?
- Пашем.
Игнатий тоже бросил в воду камень. Помолчали.
- Жена у тебя хорошая, - сказал Васька. - Красивая.
- Да? - Игнатий оживился, с любопытством, весело посмотрел на брата. Сказал неопределенно: - Ничего. Тяте вон не нравится.
- Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? - Старик неодобрительно посмотрел на Игнатия. - Хорошая женщина. Только, я считаю, шибко фартовая.
Игнатий захохотал.
- А ты знаешь, что такое фартовая-то?
Отец отвернулся к реке, долго молчал - обиделся. Потом повернулся к Ваське и сказал сердито:
- Зря ты не поборолся с ним.
- Вот привязался! - удивился Васька. - Ты что?
- Заело что-то тятю, - сказал Игнатий, - что-то не нравится ему.
- Что мне не нравится? - повернулся к нему отец.
- Не знаю. На душе у тебя что-то не так, я же вижу.
- Ну и видь! Ты шибко умный стал, прямо спасу нет. Все ты видишь, все понимаешь!
- Будет вам! - сказал Васька. - Чего взялись? Нашли время.
- Да ну его! - Отец засморкался и полез за кисетом. - Приехал, расхвастался тут, подарков навез… подумаешь!
- Тять, да ты что в самом деле?!
Игнатий даже привстал от удивления. Васька незаметно толкнул его в бок - не лезь. Игнатий сел и вопросительно посмотрел на Ваську. Тот поднялся, отряхнул песок со штанов, посмотрел на отца.
- Пошли? Тять…
- У тебя деньги есть? - спросил тот.
- Есть. Пошли…
Старик поднялся и, не оглядываясь, пошел первым по тропе, ведущей к огородам.
- Чего он? - Игнатия не на шутку встревожило настроение отца.
- Так… Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним какую-нибудь. - Васька улыбнулся.
- Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?
- Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он… Пройдет.
Опять шли по огородам друг за другом, молчали. Игнатий шел за отцом, смотрел на его сутулую спину и думал почему-то о том, что правое плечо у отца ниже левого, - раньше он не замечал этого.
Одни
Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир, Антип ласково говорил жене:
- Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.
- Эт почему же?
- А потому… Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то.
- Плевать мне на твою душу!
- Эх-х…
- Чего "эх"? Чего "эх"?
- Так… Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд.
- Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
- Ага, понял, - кротко отвечал Антип.
- То-то.
- Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и помрешь.
Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит.
- Вопчем, шей.
- Шью, матушка, шью.
В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом; потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи - бледный и немощный - чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий уголок Антипа - справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стенке, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая любовь всей жизни - балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить… Трижды простонала она почти человеческим стоном - и умерла.
Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и играет - не работает.
Как-то раз осенним вечером сидели они - Антип в своем уголке, Марфа у стола с вязаньем.
Молчали.
Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
Тук-тук, тук-тук, - постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.
- Чего пригорюнилась, Марфынька? - спросил Антип. - Все думаешь, как деньжат побольше скопить?
Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.
- Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай - сто рублей не деньги. - Антип любил поговорить, когда работал. - Я вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской участвовали, в Отечественной… Хоть уж погибали, так героически. А тут - как сел с тринадцати годков, так и сижу - скоро семисят будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не жадничал, мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?
- Для детей, - серьезно сказала Марфа.
Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
- Для детей? - Антип оживился. - С одной стороны, правильно, конечно, а с другой - нет, неправильно.
- С какой стороны неправильно?
- С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко.
- А чего бы ты для себя-то делал?
Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
- Как это "чего"? Нашел бы чего… Я, может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок - это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может…
- Перестань уж!.. - Марфа махнула рукой. - Завел - противно слушать.
- Значит, не понимаешь, - вздохнул Антип.
Некоторое время молчали.
Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
- Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
- Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? - заметил Антип.
- Хватит стучать-то! - сказала вдруг Марфа. - Давай посидим, поговорим про детей.