О Кольке говорили всякое, будто когда-то за что-то он отсидел, и в колонии какой-то дед обучил его лечить разные болезни заговором. Долгое время эту способность Кольки Иван считал болтовней, но однажды у него разболелся зуб - ничего не помогало, ни спирт, ни анальгин - несколько дней ходил, держался за щеку и морщился от боли, пока Колька не заметил:
- Зуб болит? Какой? Садись, щас заговорю.
- Да брось, мне не до шуток, - отмахнулся Иван.
- А я и не шучу. Садись, говорю. Не впервой мне лечить-то.
- Да брось, я не верю в эти штучки (хотя, конечно, в тайне верил, как всякая доверчивая русская душа).
- А ты и не верь. Сядь и сиди.
Иван криво усмехнулся и сел на лавку. Колька серьезно уставился в его глаза, поделал руками какие-то шаманские движенья перед больной челюстью, что-то пробормотал - Иван не уловил, что именно, вроде Колька просто пульнул матом, но через полминуты Иван встал, потрогал зуб и растерянно проронил:
- Слушай, ты - колдун! Не болит! Колюх, не болит! Только что ныл так, что звенело в голове, и вдруг все, как рукой сняло. Ну ты даешь!
На радостях Иван обнял Кольку, а тот неторопливо погладил живот, всем своим видом показывая, что и не такие вещи вылечивал, что для милосердной русской души это пустяки.
- Жаль, что пломбированный, - важно сказал Колька, отбросив всякую славянскую скромность. - А то на всю жизнь залечил бы.
- Он на самом деле может, - подтвердил один мужик из рыбнадзора. - Мне ячмень заговорил. Что я только с этим проклятым ячменем не делал! И спитой чай прикладывал, и к врачам ходил, мазью мазал - торчит, и все. Потом Николай его заговорил. Все! С тех пор столько лет прошло, ни разу не вскакивал.
Вокруг Колькиного поста лежали жирные земли, но Колька огород не разводил - имел всего две грядки; на зиму на своем участке ставил лодки туристов, по тридцать рублей за плавсредство.
- Москитный флот кормит, - подмигивал Колька Ивану. - А ковыряться в земле - это не по мне. Чего надо, пошел в деревню да закупил. Мне много не надо, сам знаешь. Порыбалить - дело другое, всегда пожалуйста - это для души (понятно - русской, удалой).
…За Колькиным обстановочным постом начиналась деревня - незатейливые избы с витиеватой резьбой на карнизах и наличниках - украшением российских домов - настолько естественным и привычным, что его замечали лишь иностранцы. Когда-то деревню окружала дубовая роща, а после постройки лесопильни, маячили одни пни; точно в насмешку на лесопильне начеркали плакат: "Выполним план на сто один процент" - в этом юморе отчасти и состоит тайна русской души. В деревне жили одни старики - в основном каширские пенсионеры, которым дети купили срубы по дешевке. Вечерами старики копались в огородах или сидели на лавках, смотрели на реку и ругали "неблагодарных" детей, которые "выжили" их из городских квартир; некоторые хорохорились, говорили, что вернутся в город и, случалось, ездили в Каширу, но через два-три дня возвращались да еще с внуками. Из местных в деревне жил один старик Потанин, бывший мастер стекольного завода, развалины которого виднелись на противоположном берегу.
- Кому-то показалось невыгодно здесь дуть стекло, - говорил старик. - Завод закрыли, все пришло в запустенье. Из деревни все подались в город. А теперь даже банки привозят из Коломны, а остальную тару и того дальше.
Около деревни ремонтировали мост через овраг - на ремонт собирали деньги - по три рубля с человека. Опоры моста были еще крепкие, предстояло поменять только настил, но рабочие не спешили - уже второй месяц занимались распиловкой бревен на доски. Грузовик подкатит к мосту, если шофер даст на бутылку, рабочие постелят доски; машина проедет, доски убирают, один рабочий идет в сельмаг, остальные устраивают перекур, ждут следующего клиента. А кто не дает на бутылку, катит в объезд за три километра.
"Вот шайка прохиндеев, - злился Иван каждый раз, когда видел загорающих на мосту рабочих. - У нас в Серпухове им бы давно шеи намылили, а здесь один участковый на пять деревень, ему за всем не уследить".
…После деревни из-за крутого колена выплывали стоянки туристов: в кустах - палатки, на полянах - сколоченные столы, лавки; чуть дальше в воде частенько стояли коровы и, пережевывая жвачку, с интересом глазели на проплывающие посудины - это стадо пастуха Михалыча, с которым Иван не раз рыбачил, пока баржа простаивала у землечерпалки. Михалыч жил с женой и двумя сыновьями в деревне Колодезы. В его стаде было пятнадцать коров и десять коз; за крупную домашнюю живность хозяева платили десять рублей в месяц, за мелкую - три рубля пятьдесят копеек, а молока давали - хоть залейся. Каждое утро Михалыч гнал стадо вдоль берега, щелкал кнутом и на всю окрестность орал на коров:
- Куда пошла, мать твою?! Совсем спятила?! А ты куда полезла, мать твою?! Ну погодь, я тебе покажу! Ты у меня завтра пойдешь в луга! Я тебя, гадину проучу! - русской душе не обойтись без крепких словечек.
Заметит Михалыч туристов - улыбается, раскланивается, приподнимая фетровую шляпу.
- Доброго утречка! Доброго утречка! Ничего, что я так ругаюсь?! Вы уж извините. Они ведь другого языка не понимают (логика русской души).
Отогнав стадо в пойму, Михалыч оставляет стадо на своих лаек - Найду и Дуная, сам спешит к туристам, "поговорить с интеллигентными людьми". Некоторые местные испытывали стойкую неприязнь к горожанам интеллигентам, считали их виновниками всех бед на Руси (что не редкость в русской душе); бывали случаи - напившись, местные парни подрезали палатки, швыряли камни в байдарки, выкрикивали хамские штучки: "Сними очки, рожа будет лучше!"; "Дай девицу на вечерок!". Пьяной русской душе свойственны разбойничьи наклонности. Михалыч пресекал подобное хулиганство; он считал виновниками бед на Руси - иноверцев, которые "порушили храмы, чтоб вера не объединяла людей" (такое мнение тоже встречается среди русских душ).
Подойдет Михалыч к туристам, попросит угостить сигаретой.
- Как вам отдыхается? Вы уже, кажись, второй год подряд наезжаете… Я подметил… Да, места у нас привольные… А лодка, видали у меня? Такой ни у кого здесь нет - долбленая, распаренная, выгнутая, что против течения, что по течению, что порожняя, что груженая - одно, легко идет. Наш старик один делал. Вот течет маленько. Никак стеклоткани достать не могу. У вас там в Москве, небось, есть? Если достанете, меха на шапку дам, соображаете?.. А собаки у меня умные. Особо Дунай. И белку, и лисицу гонит, и стадо пасет. Чуть какая корова не выходит из воды, заплывает и выгоняет на берег, - дальше Михалыч говорит о своей домашней закуске и намекает о водке в сельмаге (русская душа чахнет без крепких напитков).
К вечеру, отогнав стадо в деревню, Михалыч снимает со стены ружье, зовет собак, жене говорит, что идет охотиться, а сам возвращается к туристам; достает из кармана помидоры, малосольные огурцы; Михалыч выпивает сразу стакан водки и больше, сколько не упрашивай, пить не будет: "Я знаю свою норму", - кряхтит и заводит разговор о своем колхозе.
- У нас колхоз - миллионер, два миллиона должны государству, соображаете? Некому работать. Всего пятеро мужиков в колхозе, остальные пенсионеры и фронтовики инвалиды… Мне-то особливо благодать. Я мужик крепкий, не смотрите, что щуплый. Наши вдовушки меня наперебой зазывают. Мужиков-то нету, соображаете? Самогон мне выставляют, закуску разную. Я никому не отказываю… Манька моя вроде догадывается, но виду не подает. А что поделаешь, мужиков-то раз-два, и обчелся. Соображаете? Но ровно в одиннадцать я дома. Я думаю так: семья дело святое, правильно? Да и мальцы у меня растут (вот она, высоконравственная русская душа!).
Ровно в одиннадцать Михалыч дает в воздух два залпа, чтобы жена в деревне слышала, желает туристам "спокойной ночи", окликает собак и направляется к дому.
…На барже стало прохладно; поеживаясь, Иван вошел в каюту - Катерина как раз снимала с керосинки уху, Таня доставала миски, ложки, Зонтик крутился под столом, нетерпеливо повизгивал - ждал мягкие рыбные хрящи и плавники. За ужином Катерина еще раз повторила, что в Серпухове сойдет с дочерью - она уже остыла, говорила спокойно и твердо - Иван понял, что отговаривать ее бесполезно. Собственно, за эту навигацию Иван и сам устал как никогда: поллета возили песок с места на место - землеснаряд углублял фарватер, и все речники были недовольны: говорили, что их гоняют, просто чтобы не простаивал флот. Каждый знал - менять фарватер - только портить коренное устоявшееся русло - все равно река свое возьмет, намоет грунт где надо, а вот берега поразмыли прилично - во многих местах произошли обвалы, в воду рухнули деревья. Потом о подводный одинец пропоролось днище баржи, и три недели ремонтировались в Коломне. Потом возили уголь на коротком участке, и ни одного рейса на Волгу за овощами и фруктами, а без перемен (в том числе и революционных) истинно русской душе жизнь не жизнь.
После ужина Катерина с Таней стали готовиться к завтрашнему дню, когда должны были прибыть в Серпухов: Катерина складывала в сумки вяленую рыбу, связки сушеных грибов, банки с вареньем из ягод; Таня укладывала в деревянный чемодан журналы, бусы из рябины, ракушки. Иван вышел на палубу, достал из воды охан, выбрал полкорзины рыбы и закинул снасть снова. Потом присел на кнехт, закурил. Виляя хвостом, к Ивану подошел Зонтик, уткнулся носом в колени, выказывая безграничную преданность - "я-то, мол, все равно останусь с тобой". Иван почесал пса за ухом, и тот развалился, задрав лапы.