- А манекенки все глупые и барахольщицы, - нехотя объясняла мне Большакова. - У них не разговор, а устный танец: "С кем живешь? Что носишь? Где достала?". Помешаны на шмотках. Мы их всерьез не принимаем.
- Манекенки без волшебства, они просто блестящие женщины, - воодушевлялась Антонова. - Блестящие в том смысле, что все это внешняя мишура… А полно женщин с богатым внутренним миром. Таких женщин надо носить на руках, но мужчины почему-то клюют на внешний показной блеск…
Антонова носила платья в благородных полутонах и считалась женщиной "неземной красоты" (длинноногая, длинноволосая, она сто очков наперед давала любой манекенщице), но была на редкость "заземленной": прекрасно знала животных и растения, ходила в туристические походы и никогда не демонстрировала свою красоту. Что и говорить, художники в Доме моделей были несравнимо интересней манекенщиц.
Через два года, во время очередной вечерней прогулки вдоль монастырских стен, жена произнесла ледяные слова:
- Мне все смертельно надоело. Ты никогда не станешь известным художником. В тебе нет пробивной жилки. И эти твои дурацкие планы о морских скитаниях… Прости, что осложняла твою жизнь, - она резко повернулась и направилась к нашей обители, вся в светляках.
Сирень прямо на моих глазах моментально опала и наступила какая-то ватная тишина.
Жена ушла от меня к известному дипломату, с надеждой уехать с ним в известную страну (по слухам, очутившись на Западе, чуть не сошла с ума от обилия шмоток, а теперь живет в замке и от скуки делает панно из ракушек)… Мы разошлись цивилизованным образом, без скандала; правда, покидая монастырскую обитель, жена все-таки демонстративно швырнула в меня колокольчик, то ли на память о себе, то ли для настроя "на пробивную жилку", чтобы я хотя бы попытался стать известным художником.
Я безмерно расстроился и думал, что теперь мир рухнет, но ничего не изменилось, никто и не заметил, что я стал одиноким и вновь бездомным.
Надо сказать, горевал я недолго, поскольку уже научился при поражениях смотреть на мир шире, как бы вырываться за рамки своей судьбы, ну и за два года поумнел и понял разницу между внешней и внутренней красотой, между "блестящей женщиной" и "богатым внутренним миром". "Неудачи такого рода закаляют характер", - утешил я сам себя и, снова сняв за городом комнату, с двойным усердием "замахал" карандашом и кистью.
Кстати, теперь я думаю, что любому человеку стать красивым не так уж и сложно - надо всего лишь быть естественным, честным и доброжелательным. Впрочем, об этом я уже говорил. О чем не говорил - именно в те дни я понял, что можно быть счастливым, имея всего-навсего крышу над головой, печурку-"буржуйку", кастрюлю перловой каши и… интересную работу.
С художниками модельерами я продолжал общаться; чаще других с Вячеславом Зайцевым, лучшим художником Дома моделей, на которого прямо-таки молились модельерши и рассматривали его как связующее звено между Богом и остальными грешными. Работы Зайцева действительно поражали неожиданными решениями, они как грозовые разряды, имели акустический эффект - существенно подпитывали творчество других модельеров.
Что особенно прекрасно - с годами, став знаменитым и богатым, Зайцев совершенно не изменился, остался таким же приветливым и доброжелательным, каким был всегда.
Зайцев коллекционировал одежду знаменитостей и тех, кто имел шанс ими стать. Среди последних, по моему совету, он приобрел брюки замечательного оператора Вадима Дербенева, с которым я познакомился на съемках фильма "Человек идет за солнцем" (там у жены была эпизодическая роль, а я сопровождал ее, как телохранитель). После развода с женой я как-то в шутку предложил Зайцеву для коллекции свои боты "прощай молодость". Неожиданно он принял дар, усмехнувшись:
- Ты уже стал известным пиратом. Живешь без квартиры, без жены, и одет по-пиратски. Вот что! Завтра сделаю тебе эскиз элегантного спортивного костюма, кто-нибудь из наших сошьет.
Он сдержал слово - тот эскиз я храню до сих пор. До костюма дело не дошло, мне показалось - элегантный наряд вещь серьезная, ко многому обязывает и прежде всего - к элегантным манерам и определенному положению; ни того, ни другого у меня не было. Я жил в искривленном пространстве, которое только изредка выпрямлялось, но и тогда я словно стоял перед потоком воды - то и дело встречал неурядицы, невзгоды, передряги. Я носил упрощенный вариант "элегантного спортивного костюма" - черные потертые брюки и черный свитер, который на шее закалывал булавкой. Конечно, черный цвет навевает мрачные мысли, но и настраивает на борьбу.
До свидания! Не печалься!
К массовым сценам в театре привлекались студенты театрального училища, а иногда и работники театра. В одном детском спектакле по сцене пробегал актер в шкуре тигра, в него стрелял охотник и "тигр" падал в оркестровую яму, куда рабочие предварительно стелили маты. Тигра изображал кто-нибудь из студентов.
Однажды по какой-то причине студенты не явились и помощник режиссера, строгая женщина с холодным взглядом, вызвала меня.
- Надевай шкуру, пробежишь по сцене, когда я дам отмашку! И разозлись - тогда получится!
- Проще простого, - хмыкнул я, давая понять, что мне по плечу и более сложная роль, ведь уже сто раз "освежал" декорации на сцене и никогда не испытывал страха перед огромным залом, правда пустым.
В нужный момент костюмерши помогли мне влезть в шкуру, я встал в кулисах, дъявольски "разозлился" и, отогнув занавес, заглянул в зал. И вдруг увидел, что привычный зал расширился - стал каким-то необозримым пространством, и весь забит мальчишками, девчонками и взрослыми - я прямо-таки кожей почувствовал дыхание сотен зрителей. Меня охватила нешуточная дрожь, которую я никак не мог унять, хотя и бил себя кулаком по всем местам.
Как только помреж дала отмашку, я вышел на сцену, но от слабости в ногах тут же шлепнулся, а поднявшись, ослеп от прожекторов, потерял ориентацию и побежал не к оркестровой яме, а к помрежу в противоположную кулису. Опытный работник, она сразу смекнула в чем дело, развернула меня и показала, куда надо бежать. Я ринулся по тому направлению, но очутившись у ямы, не увидел никаких матов (рабочие решили - раз студентов нет, то и сцена с тигром отменяется).
Несколько секунд я стоял перед ямой и не знал, что делать; слышал, как шумит зал, как безостановочно палит охотник, но стоял точно приклеенный и глазел на злополучную яму, чувствуя себя на грани между жизнью и смертью. Наконец, все-таки решился, прыгнул и… вывихнул ногу.
После спектакля ко мне подошел один из пожарных театра.
- Чего-то у тебя какой-то трусливый тигр получился, все время поджимал хвост.
Кстати, чуть раньше, на съемках фильма "Человек идет за солнцем" режиссер спросил меня:
- Мотоцикл водить умеешь? - и когда я утвердительно кивнул, объяснил, что надо делать.
А надо было всего-навсего подъехать к героине, подождать, пока она усядется на заднее сиденье и отъезжать.
- К сожалению, твоего лица зритель не увидит, съемка со спины, - сказал режиссер, но меня вполне устраивало войти в кинематограф и в таком виде, тем более, что жена снималась, а я торчал на съемочной площадке и изнывал от безделья.
Чтобы произвести впечатление на режиссера, я уселся на мотоцикл, распрямил спину и рукой описал в воздухе дугу, показывая какой исполню вираж.
И надо же! Перед самой съемкой появляется мотоциклист на "иномарке" в шлеме и кожаной куртке, с осанкой голливудского ковбоя (и откуда он взялся?!). Понятно, режиссер сразу ухватился за более выигрышный вариант, мне же сказал:
- До свидания! Не печалься!
А я и не печалился. Чего мне было печалиться, ведь я не смотрел на актерство как на смысл жизни. Просто было немного обидно, что у меня так бесцеремонно отняли роль. К тому же, я уже настроился утереть нос жене, доказать, что не она одна может сниматься, что моя морская душа гораздо шире, чем она думает.
Что и говорить, как актеру мне крупно не повезло, зато невероятно повезло как музыканту - можно сказать, на музыкальном поприще хлебнул славы.
Я уже говорил, на выездах театра перед спектаклем в мои обязанности входило просматривать декорации, поставленные рабочими сцены; если что порвалось, бутафоры замазывали, я подкрашивал. И говорил также, что такое случалось крайне редко, ведь рабочие были мастерами своего дела.
Как-то наш театр давал спектакль во Дворце Съездов. За час до спектакля артистам и работникам театра приказали не выходить из артистических уборных, пока солдаты с миноискателями не "прощупают" все здание. После этой процедуры я прошелся по сцене, осмотрел декорации - все было в порядке - и вдруг увидел за кулисами зачехленный рояль. Подойдя к инструменту, я откинул чехол - передо мной красовался полированный "Стенвей". Открыв крышку, я начал играть "Чижика-пыжика". Из-за кулис выглянул пожарный и обратился ко мне:
- Молодой человек! Вы того, осторожней на инструменте!
- Почему?
- Да ведь его только недавно привезли из Америки… На нем всего один человек играл-то.
- Кто же?
- Этот, как его? Ван Клиберн!
Вот так. Я был вторым, значит.
В то время одно за другим открывались кафе, в которых играли джаз. Мой друг пианист Валерий Котельников по вечерам играл в "Синей птице"; я был его постоянным слушателем.
Однажды только вхожу в кафе, как мой дружище подлетает:
- Тебя послал бог! Пощипи бас! Наш басист не пришел, а в зале комиссия из Москонцерта!
- Но я никогда не держал его в руках!
- Да кого это волнует?! Главное, чтобы единица была на месте. Для обсчета.