"Волга" въехала на московскую улицу. Того, кто хоть ненадолго покидал столицу, всегда волнует радость возвращения. У Алексея ее удваивало сознание близкой разлуки. Минут недели - и он уйдет в заветный полет, оставив все свои привязанности на земле. А любовь к Москве - одна из этих привязанностей. Ему, парню из тихого Верхневолжска, выросшему на берегах раздольной Волги, Москва давно сделалась родной и необходимой. Он грустил, если неделю-другую не удавалось побродить по ее улицам и площадям, прокатиться в метро, побывать в театре или на одной из художественных выставок. Взгляд отыскивал сейчас перемены. Месяц назад, когда он уезжал в Степновск, вот здесь, на окраинной улице, еще были строительные краны. А теперь вырос целый городок светло-голубых, цвета морской волны зданий. В квартирах окна уже занавешены - появились новоселы. А вот новенькое кафе с декоративными орнаментами, все из стекла и железобетона. Его тоже не было.
"Волга" пересекла центр и выехала на Ленинский проспект. Горелов легко отыскал в новом районе восьмиэтажный дом, остановил машину у подъезда с аркой. Сказал водителю:
- Жди меня до победного конца, друг Вано.
На четвертом этаже ему открыла дверь миловидная темноглазая женщина. Была она в легком темно-коричневом платье, в руке держала портфель.
- Здравствуйте, Алексей Павлович, - обратилась она к нему приветливо, как к давнему знакомому. - По всем описаниям вы и есть тот самый Горелов, ради которого я должна задержаться на полчаса?
- Станислав Леонидович точен в своих портретных характеристиках, - улыбнулся Алексей.
- Зато он не слишком точен в своих поступках. Назначил вам встречу на час дня, а две минуты назад позвонил и торжественно известил, что задержится еще на двадцать минут.
- О, не судите его так строго, - заступился Горелов - он у вас такой занятой…
Темные глаза женщины сузились:
- Смотрите! А я и не предполагала, что у моего мужа может оказаться такой надежный адвокат в лице космонавта Горелова… Однако вы меня должны простить, Алексей Павлович. Спешу на заседание ученого совета. Муж попросил вас ожидать его в кабинете и, если будет скучно, просмотреть папку, оставленную на письменном столе.
Она проводила Горелова в кабинет и ушла.
Алексей с интересом огляделся. Считается, что о характере, наклонностях и увлечениях человека в какой-то мере говорит и его жилище. У человека веселого, но незадачливого вы обнаружите на стенах портреты кинозвезд и балерин в пикантных позах, а недостаток книг на полках будет возмещаться стопками патефонных пластинок. Попробуйте навестить седого рабочего, отдавшего своему заводу лучшие свои годы, и дома у него, какой бы ни была квартира - большой или тесноватой, - где-то в темноватом уголке вы обязательно увидите слесарные тиски. У альпиниста вам бросится в глаза повешенный на стену ледоруб и фотографии покоренной вершины, покрытой синеватой снежной папахой. У отставного летчика уже в прихожей под вешалкой вы споткнетесь о старые унты, а у землемера в углу, возможно, будет стоять подставка от теодолита с острыми ножками.
Кабинет Станислава Леонидовича говорил о высокой организованности и самых разнообразных увлечениях хозяина. Большой широкий письменный стол на высоких старомодных резных ножках был чист: ни пылинки на поверхности, ни окурка в пепельнице. Запечатанная пачка гаванских сигар и открытая "Северной Пальмиры" живописно лежали рядом с бронзовым чернильным прибором. Ровные стопки книг и папок с чертежами, раздвинутая логарифмическая линейка и коробка цветных карандашей. Два пластмассовых человечка, белый и оранжевый, один в легком, другой в массивном скафандрах. Алексей поднял глаза на стены и улыбнулся. Если стол был средоточием технических замыслов и работ конструктора, то стены, вернее, простенки между книжными навесными полками отражали увлечения и привязанности хозяина. Шкура медведя и подвешенное над нею ружье. Несколько пейзажей. Два из них, это Горелов определил сразу, принадлежали кисти великого Айвазовского, авторами остальных были Дубовской и Лагорио. И на всех пейзажах - вода: то черно-голубая, пенящаяся, всесокрушающая, то нежная и светлая, озаренная розовым солнцем. Скалы, паруса, лодки. Значит, очень любит конструктор водную ширь, если в минуты усталости, отрываясь от чертежей и расчетов, отдыхает, созерцая ее. Портреты Байрона, Пушкина и Гейне говорили о том, что музыка стиха ему тоже не чужда. Очень маленькое пианино с круглым стульчиком уютно поместилось в дальней части кабинета, нисколько не нарушая его деловитости.
Горелов приблизился к столу, остановился перед раскрытой папкой чертежей и технических описаний. Взяться за нее не успел, как, бесшумно отворив дверь, в кабинет вошел сам Станислав Леонидович. Был он в приподнятом настроении то ли от встречи с Гореловым, то ли по другой причине. Вольно расстегнутая нейлоновая рубашка и светлые брюки молодили его. Черные волосы аккуратно разделены пробором, в глубоко посаженных глазах - откровенная усмешка. Бас, так не вязавшийся с его высокой тонкой узкоплечей фигурой, сразу заполнил комнату.
- Батенька вы мой! - зарокотал Станислав Леонидович, бросаясь к Горелову и тиская его в объятиях. - Дайте-ка я вас получше разгляжу. А поворотись-ка, сын, как говаривал, бывалоча, Тарас Бульба, повинуясь волшебнику Гоголю, коего сейчас, возможно, и в Союз писателей бы не приняли за старомодность.
Станислав Леонидович шутливо оттолкнул от себя Горелова, покачал головой. Несмотря на веселость, лицо конструктора было осунувшимся, в глазницах лежали тени усталости.
- Экий вы бронзовый! - похвалил Станислав Леонидович. - Совсем как эмир бухарский. Значит, на пользу пошло пребывание в Степновске? А ну-ка, согните руку. Эка твердость в бицепсах! Рад за вас, дорогой мой Алексей Павлович, весьма рад. Вы в ожидании не заскучали?
- Вроде бы нет, Станислав Леонидович.
- Окончательный вариант скафандра, представленный на утверждение, видели?
- Не успел.
- Как так? А чем же вы тогда, позволю себе спросить, занимались?
- Кабинет ваш осматривал, Станислав Леонидович, - признался космонавт.
Конструктор слегка попятился, привстал на цыпочки и наклонил набок голову, словно к чему-то прислушиваясь.
- Ну и как же вы его нашли?
- Занятным. Сколько же у вас увлечений: и живопись, и музыка, и охота, и поэзия!
Станислав Леонидович отмахнулся:
- Бросьте, бросьте, батенька мой. Разве это можно выдавать за разносторонность увлечений хозяина? Если копнуться поглубже, сразу станет ясно, что, кроме точных наук, хозяин этого кабинета ни во что не проник.
- Не прибедняйтесь, Станислав Леонидович.
Конструктор сел в глубокое официально-черное кресло, глазами пригласил космонавта садиться в другое, напротив.
- И не собираюсь, - возразил он, - то, что я вам сказал, - сущая правда. О какой разносторонности можно вести речь применительно к нашему поколению? Мы очень односторонни. Суровая эпоха часто лишала нас этой возможности. Согласитесь, Алексей Павлович, что в первые годы Советской власти юноше, да еще где-нибудь в глухомани, трудно было дотянуться до этой же, скажем, музыки, до эстетики. Я хоть немного преуспел. Рос в семье врача, старого интеллигента. Помню, как отец брался за голову и ужасался, когда наш учитель в начальной школе Захар Юхимович Криворучко объявил нам, что Пушкин и Лермонтов тоже классовые враги, потому что они были-де царскими офицерами и писали, как он выразился, свою поэзию про одних помещиков, их дочерей и офицеров". Отец ужасался, а мы целым табуном бегали за нашим Захаром Юхимовичем, потому что в нашем маленьком заштатном Белоцерковске один только он носил боевой орден Красного Знамени и такие истории про рубку с врангелевцами и петлюровцами рассказывал, что в ту пору для нас они были куда интереснее "Евгения Онегина" или "Демона". Да и жилось нелегко. Я, например, на рабфак и зимой и летом в одних парусиновых туфлях хаживал. Знаете, были такие, самые дешевые студенческие? Впрочем, откуда вам знать, - рассмеялся Станислав Леонидович. - Летом были они у нас белыми, как им и полагалось, а на зиму мы их тушью обрабатывали, отчего туфли приобретали соответствующий времени года цвет. Жили впроголодь, но дружно и весело. И гранит науки, надо сказать, нашим зубам поддавался. Все же росли-то мы без хороших манер, без лоска. А выросли, да еще какими, раз фашистскую Германию разбили, а теперь космические корабли запускаем! - Станислав Леонидович потянулся к пачке сигарет, вытащил одну, размял в тонких пальцах. - Вы, конечно, ни-ни? - покосился он на гостя.
- Ни-ни, - подтвердил Алексей.
- А я вот за последнее время норму потребления, что называется, удвоил. Тяжелые денечки были пережиты. Так вот по поводу разносторонности человеческих увлечений. Знаете что, дорогой мой друг. Чем больше я над этим задумываюсь, тем тверже прихожу к одной истине. Человек несет в жизнь огромный интеллектуальный заряд. Однако в девятнадцатом веке его интеллектуальная устремленность была гораздо шире, чем в двадцатом. Чего мотаете головой. Не согласны?
- Не согласен! - запротестовал Горелов решительно. - Вы, Станислав Леонидович, погрешили против правды жизни и себя в том числе.
- Ах я какой ретроград! - басовито захохотал конструктор.
- Конечно, - загорячился Горелов. - Как же можно брать за образец девятнадцатый век! Ведь самый прогрессивный человек прошлого столетия понятия не имел ни о радиолокаторе, ни о телевизоре, ни тем более об электронной машине. Мы так шагнули вперед, что, если бы на минуту встал из своего склепа житель прошлого века, он бы глазам своим не поверил. А потом, не надо забывать - теперь наука и искусство доступны миллионам…
Конструктор сквозь облако табачного дыма хитровато смотрел на Алексея: