Страшная смерть. Обычная, на морозе, сибирская смерть.
Сибирь, ты была мне морозным, скелетным театром смерти, где пела и плясала великая жаркая жизнь; и широко разевали рот мои певцы, меццо и тенора, и кричал, как зверь в тайге, режиссер, и отъезжали в сторону зимние, ледяные цветы аляповатых, наспех намалеванных декораций, – спектакль шел настоящий, а декорации были поддельные, ну, все как всегда.
Сибирь, ты была мне огромным, черным, белоснежным, страшным, старым, ледяным, железным роялем, и я на тебе играла, и стыли и крючились, и орали пальцы, и отнимала я руки от жестоких зверьих клавиш, чтобы на них горячо подышать, согреть их дыханьем, и снова ударяла по ледяному смоляному морозу, по белой россыпи посмертных звезд, – по милой, единственной жизни, что мне осталась еще, осталась.
Вот в такой край я и приехала, когда мне было… сколько лет? Молода я была тогда. А властители наши старые, старые были. Брежнев умер своею смертью: не на морозе, не у адского костра из шин и покрышек, – в кремлевской постели, на накрахмаленных простынях. Андропова подстрелили, и пуля отравлена была. Пожил немножко после покушения. А может, то черный, гадкий слух был, и прошел он, как дикий ветер сарма, с Байкала до Ангары, с Селенги до Енисея. Черненко тихо сгас, как свечка; старая партийная свечка, ха-ха. И на советский трон воссел мистер Горбачев – это нынче он мистер, потому что в Америке живет. А тогда кто он был? А тогда был – товарищ!
"Орленок, Орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел…" – пели мы когда-то в школьном хоре.
Я после Срединной, теплой даже зимою России, где, как собаке, можно было мне сладко уснуть в пушистом и теплом сугробе на Мытном ли, Тишинском ли рынке! – лицом к лицу оказалась с ужасом вселенских сибирских холодов, а превыше всего – с ужасом одиночества, ибо сильней, чем в молодости, одиночество не чуется ни в одном из времен жизни.
"Бурный поток, чаща лесов, дикие скалы – мой приют!" Песня Франца Шуберта всегда на губах. Клокочет в глотке. Медные трубы, лукавые скрипки.
Я была хорошей, дельной музыканткой. Я была смелой пианисткой, а органисткой – так и вовсе наглой: играла и "Пассакалью" до-минор, и Токкату и фугу ре-минор, и Фантазию и фугу соль-минор, и хоральные прелюдии, и много, много всего у Иоганна Себастьяна исполняла я – не раз слепой старик в громоздком, как грозовая туча, парике от моей безудержной наглости в гробу своем перевернулся!
А где, кстати, гроб его? В Лейпциге? В Любеке?
В Лейпциге, да, конечно; и близ Томаскирхе похоронили его. Похоронили – и забыли. На целый век. И его жизнь приснилась слепому ему. Прислышалась, как музыка.
…и Листа играла; и Сезара Франка; и стариков-немцев – Букстехуде, Николауса Брунса; и старых испанцев, и итальянцев старых – а вот рыжий монах Вивальди, небось, радовался на небесах, когда я его веселый и отчаянный Концерт ля-минор отчаянно валяла! Орган – такой коварный инструмент: зацепишь мизинчиком кончик клавиши – а на весь зал дикий рев раздается! На рояле легче, изящней скрыть фальшь, мазню, неряшливую грязь.
И угораздило же меня в Сибири – сразу, с ходу – влюбиться; да и человек-то тот был не ребенок, взрослый он был человек, с опытом, жизнь уже проживший, старше меня вдвое, а был он по профессии геолог, а жил он в Сибири, в Иркутске, и была у него семья, женка простая и добрая и двое детей, мальчики, – а вот ведь обнял он меня, на улице, в ветреный серый день, в серой штормовке, крепко прижал к себе и выдохнул, незнакомец, над моим затылком: "Здравствуй", – и опешила я от такого приветствия, и хотела оттолкнуть нахала, дядьку-хулигана раскосого, и не двигалась, стояла, как ледяная статуя в парке, в кольце этих плотных, рабочих рук, в крепком, словно стальном кольце, и понимала – жизнь поворачивается густым, щетинистым, грубым, таежным боком, земля, шурша, клонится в звездной бездне, падает набок, – и я упала, обвалилась в любовь, или это она упала на меня: всем морозом лютым, всем дыханьем жарким – печь, яркая, хищная, дикая, оранжевая, огненная печь в старом зимовье.
"Здравствуй!"
А вокруг нас стояли, шли, копошились, смеялись, мимо летели беспечные и беспокойные, тоскливые и праздничные люди, и мы с Василием тоже были – два человека, на миг обнявшихся перед судьбой и природой, перед черным чугунным памятником знаменитому мертвецу; и мы отпрянули друг от друга, рассмеялись – и поняли, что все, связаны, сцеплены: навек ли, на миг – это уже не наше дело было, наше дело было – слушаться любви, идти в ее горы, по ее каменистой дороге.
И я нарочно назначила на ту зиму органные, сольные свои, грандиозные концерты в Иркутске.
А в Иркутске жила, вот удача, моя знакомая органисточка, полячка тонкая, белая лилия, Лидочка Янковская; и вот я про нее вспомнила! Про Лидочку светлую, золотую! Мне же на концерте – ассистент был позарез нужен! И звоню я Лидочке моей беленькой, яблочной: вот, Лидуня, так, мол, и так, хочу две сольные программы в лютом декабре сыграть, как ты на это смотришь? Помоги мне, прошу! Будь ассистенточкой моей!
И она мне лепечет-бормочет в трубку: "Ленка, Ленка!.. Голая коленка!.. Два сольных подряд!.. Ну ты даешь!.. А че это тебя разобрало, а?.. Че играть-то будешь, а?.."
И я кричу лилейной Лидочке в черные дырки трубки: "Баха! Листа! Брунса! Лангле!"
А она мне пищит: "А бисы?! Бисы-то у тебя есть?!"
"Есть! – ору весело. – А как же! Как же без бисов-то, Лид, а! Ну сама подумай! Бисы – Пассакалья! Токката и фуга дэ-моль! Пара хоралов крутых! И еще знаешь что?! Губайдулина!"
…для органиста очень важен ассистент. Он переключает штифты. Он включает нужные регистры. Он перелистывает длинные, как простыни, нотные страницы. Он, если сам органист не может и не успевает, просовывает ногу вниз, к педалям, и быстро, резко нажимает такой специальный рычаг – копуляцию: тогда орган удваивает звуковые усилия, ревет, как стадо быков, и мощь его становится сравнима с мощью симфонического оркестра из двухсот музыкантов! Ассистенты мои… Где вы сейчас?
Где белая бабочка, капустница Лидочка? Где тот мальчик-консерваторец, что заливался краской до корней волос, когда я откидывала полу длинной юбки, как сбрасывала сухую пергаментную кожу, ненужный, гадкий мертвый хвост, чтобы видеть живые ноги, бедра свои и голени – ибо на органе ведь играют ногами, больно, тяжело упирают их в плашки, в утюги деревянных огромных клавиш, и быстро перебирают ногами, как пальцами рук, и это такой цирк бесплатный, что дух захватывает!
У органиста – от напряженья; у ассистента-мужика – от соблазна, если за органом – дама.
А какая я дама тогда была… девчонка, а в двадцать пять своих выглядела как пацанка… Очень моложавая была девка, и в сорок гляделась на двадцать пять…
А потом… потом…
…а потом – суп с котом, как говорила бабушка моя Наташа.
А платье для игры на органе мне мама сшила. Темно-синее, как море в грозу, и его главный секрет был в том, что юбка была разрезана надвое, как бабушка моя говаривала, от срама до пят, на два широких синих крыла, и, когда я садилась за инструмент, я быстро откидывала полы в сторону. Ноги все на виду, и надо было их не стесняться, если ассистировал тебе мужчина; они у тебя стройные, длинные, туго обтянутые плотными черными колготками. Ткань, что пошла на платье, была жесткая, как тонкий металлический лист, с рельефным рисунком. Когда я шла к органу по половицам сцены, мне казалось, платье громко шуршало, гремело и звенело. И я сама себе казалась чугунным ледяным языком внутри синего колокола.
И сыграла я в Иркутске два сольных органных концерта.
И аплодировали мне бешено, безумно! И хлопали не только в ладоши, но и сиденьями хлопали, будто стреляли, вставая, вскакивая в восторге! И бисы я свои все-все-все сыграла! Потому что меня – не отпускали! И Токкату и фугу ре-минор на голые головы – безжалостным водопадом обрушивала!
И выходил на сцену геолог мой Василий, рослый, неуклюжий, с длинными обезьяньими ручищами, смотревшийся здесь, на сцене, под сводами старого польского костела, как слон в посудной лавке: в руках он нес цветы, облапив их, как медведь – добычу, а потом тою же медвежьей хваткой и меня вместе с букетом облапил, обмял, стиснул – и я задохнулась и испугалась: раздавит!
А зал грохотал, гремел, и это был успех, это был мой первый в жизни успех артиста, и я стояла и качалась на сцене, пьяная, и пьяный Бах еще звенел, обваливался, ревел в ушах, лился пылающей лавой, и я нюхала цветы – роскошные, дикие среди зимы и Сибири цветы: тюльпаны, резеду, лилии, розы! – я букетов-то таких никогда не видала, и мне таких – никто не дарил…
"Бис! Би-и-и-и-ис!" – кричала публика. Вася держал меня в руках, а я держала цветы.
"Ну, сыграй", – пробормотал он смущенно – и неловко, будто прогонял от себя, толкнул меня опять к органу.
И я села за орган и уже сама, без ассистентки Лиды, сыграла маленькую, строгую, простую Хоральную прелюдию фа-минор.
Я потом услышу ее в фильме. В черно-белом фильме. Режиссер уже умер. А фильм – живет. Услышу – и зареву белугой. "До – ля-бемоль – си-бемоль – ля-бемоль – соль – фа…"
…Москва. Кинотеатр "Повторка" на Никитских воротах. Темный маленький зал. Люди встают и уходят. Хлопают кресла. Зал пустеет. Никакого успеха. Никакой любви. Никаких оваций, восторга, признанья. На экране красавица женщина льет воду на руки своего взрослого сына. Она молодая, как Микеланджелова Пьета, а он уже взрослый. Времени нет. Времени нет, как же ты сама не догадалась!
…пустой зал, пустой. Нет, еще кто-то сидит в черных, невидимых креслах. Я. И еще два, три человека. Хоральная прелюдия Баха фа-минор. Холод в зале. Мороз на улице. Зима.