С приходом жены в доме появились новые вещи, а после ее смерти Чанг Лу больше не приносил в дом ничего. Только рисовое поле вносило некоторое разнообразие в пустоту сузившейся до неузнаваемости жизни. Но даже работать на поле было нельзя, когда белый густой туман надолго спускался с гор. Три дня Чанг Лу не выходил из дома, видя через окно, как стелятся по земле белые хлопья. И горько думал о том, что туман может уничтожить едва взошедшие свежие побеги, и что тогда будет с деревней, для которой (как и для множества китайских деревень) единственным кормильцем был рис?
Что ж, все проходит, все быстро скользит - как стелется по воде туман, и, прислушиваясь к мирному гудению очага, Чанг Лу почувствовал, как становятся тяжелыми его веки. Внезапно легкий шорох, совсем не похожий на треск огня, заставил поднять голову и очнуться от напавшего оцепенения. В дальнем углу комнаты, куда почти не попадало тусклое пламя масляного светильника, был подозрительный шелест и шорох, и слышалась какая-то возня. Чанг Лу не держал в доме животных, но безошибочно определил посетивших его убежище незваных гостей - мыши. Ну, конечно же, эти наглые и вредные твари, которые не боятся ни тумана, ни самого Чанг Лу, ни огня. Удобная поза на совсем новой циновке способствовала размеренному, уютному созерцанию, состоянию покоя и расслабленности - всего того, что Чанг Лу очень любил и больше всего ждал. Приятное спокойствие тела и духа - что может быть лучше в спустившихся с гор фиолетовых сумерках, когда так приятно разливается тепло от зажженного пламени очага. Вздохнув, Чанг Лу закрыл глаза и опустил голову, надеясь, что спокойствие духа восторжествует над плотью… но не тут-то было! Из угла только усиливался шелест и внезапно послышался какой-то уж очень наглый писк. Сначала - писк, потом - торжествующий хруст. Вздрогнув, Чанг Лу понял, что пушистые твари добрались до мешка с рисом. Там, в углу, находился мешок, где еще оставался прошлогодний рис (более свежие запасы Чанг Лу хранил в другой комнате, сверху на стене, в специальном шкафу, куда не смогла бы добраться ни одна наглая тварь). Правда, в том мешке рису оставалось совсем мало, но это был его рис, и он мог бы есть его еще дня два! Моментально забыв об умиротворяющем спокойствии тела и духа, Чанг Лу схватил первое, что попалось под руку. А попалась под руку фарфоровая подушка, лежащая на циновке позади него. Не думая, что фарфоровая подушка в общим-то дорогая вещь и что в целом поселке найдется не так много людей, которые имеют в своем доме такую подушку, Чанг Лу размахнулся и запустил в угол изо всех сил. Одновременно с грохотом раздался оглушительный писк, а затем - все смолкло. Вздохнув (все равно покой уже был нарушен таким неподобающим образом), Чанг Лу поднялся с циновки, взял в руки масленый светильник и пошел к углу. Скоро все было хорошо видно. Из разорванного мешка высыпался на пол рис. А в груде фарфоровых осколков лежало окровавленное тельце мыши. Осторожно, чтоб не порезаться, Чанг Лу сгреб в груду вместе с мышью осколки и выбросил мусор в окно. Затем поставил светильник на место и снова опустился на циновку.
Вместо сумерек теперь была темнота, все так же в очаге гудело пламя и даже начала закипать вода, но в душе Чанг Лу больше не было ни умиротворения, ни покоя.
Мелодичные колокольчики храма созывали верующих к вечерней молитве. Звук совсем не был резким - мягкий перезвон, нарушивший тишину, но Чанг Лу почему-то вздрогнул, как от удара плетью. Это было необъяснимо - звук раздавался каждый день в такой самый час, но это был первый день, когда звук молитвенных колокольчиков колеса Чанг Лу воспринял по новому. Возле пагоды, вырубленное из обычной сосны, было колесо, с которого давным-давно слезла краска - от туманов и непогод, и от обилия несложных крестьянских грехов, все равно требующих немедленного прощения. В ясные дни несколько старых монахов в шафрановых с алым одеждах совершали свои круги во имя вечного прощения и перехода, совершая тот самый круговорот, который был угоден самому Будде. Во имя прощения всех и вся - один, еще один, снова - еще один круг, и колокольчики, мелодичные, искренние, отпугивали мешающих молитве демонов. Будучи простым потомственным крестьянином, Чанг Лу не вдавался в подробности и ничего не знал о традиционном ритуале буддистской молитвы. Он просто воспринимал, как должное, что возле пагоды находился увешанный колокольчиками круг, вдоль которого, вращая деревянную ось, ходили монахи, совершая прощающие все грехи молитву. В его сознании это было незыблемо - точно так же, как поминальные палочки курильницы (шесть ступеней перехода в иной мир, шесть штук), которые лама зажигал у одра покойных… "Ты уходишь от бренного тела…" "Не бойся поджидающих тебя демонов… я зажигаю третью палочку, что означает третью ступень перехода в иной мир… постепенно ты освобождаешься от всего бренного и переходишь в мир высшей реальности… твоя душа свободна и легка… твоя душа подобна пламени свечи на ветру…" Сизый сладковатый дым поднимался к потолку и заострившиеся черты ушедшего человека становились прекрасными, выступали из темноты, и горе казалось таким близким, таким реальным, вызывая жуткую боль… От остроты впечатлений и мыслей, внезапно пришедших в мир с успокаивающей мудростью древней буддийской молитвы. В тот день, когда, провожая в потусторонний мир его жену, Лама зажигал благовония для поминальной молитвы, Чанг Лу думал, что больше никогда не сможет сойти в храм, если эту страшную картину, вызывающую только боль и отчаяния, мог допустить Будда.
Но постепенно острое ощущение боли прошло, и каждый вечер Чанг Лу прислушивался к мелодичному звучанию колокольчиков храма, собирающих верующих на традиционную вечернюю молитву.
В тот же вечер все было не так. Отгоняя тягостные воспоминания, Чанг Лу поразился тому, как быстро сумела вернуться боль из-за такого незначительного события. Что, собственно, произошло? Просто его вечернее созерцание было нарушено - неожиданно и необычно. Чанг Л поразился этой неожиданной легкости, с которой неприятные события так быстро выбили его из колеи. Что стоит этот мир и все его достижения спокойного человеческого духа, если стоит только появиться мыши в углу, как все умиротворение с легкостью весеннего ветра летит прочь? Как же тогда незыблемое созерцание с высоты, которому учит Будда? Что же тогда истина? Движение или вечный покой? Две противоположности, из которых одна вечно нарушает другую? К чему же тогда стремится, если эти истины тянут в разные стороны, уничтожая не только друг друга, но и вообще все? Разве можно отречься от текущего мимо движения, методично взращивая в своей душе вечное состояние буддовости духа? Это были слишком сложные вопросы для Чанг Лу. Вопросы, на которые он никогда не смог бы ответить.
Вот горсть сушеной рыбы, брошенная в кипящий водоворот. Размокая и вращаясь в котле, она подчиняется влекущему ее за собой движению и одновременно с этим изменяет свой вкус. Рыба из котла, вновь положенная на тоже самое блюдо, будет абсолютно другой рыбой. Значит, точно также изменился, попав в водоворот раздражения, за какую-то долю секунды, и дух самого Чанг Лу? Да, но рыбу невозможно сравнивать с человеком. Никто никогда не слыхал о том, что бы мышь или рыба могли стать Буддой. Стать Буддой смог только человек…
Чанг Лу вздрогнул, поймав себя на столь неподобающей мысли. Само возникновение такой мысли уже было кощунством. Выскажи он что-либо подобное среди жителей деревни, его запросто могут побить камнями. Но… как же найти истину? И где она - эта истина? Как он, простой крестьянин Чанг Лу, сможет найти ответ?
Глубоко задумавшись, Чанг Лу неподвижно сидел над нетронутым ужином. Уже все верующие давным-давно вернувшись по домам с вечерней молитвы. Уже состоящие при храме монахи во главе с настоятелем отправились в глубокие дебри сна. Уже на темном небе, особенно черном из-за тумана, взошла, разгоняя тучи, серебристая полная луна, что обещало хорошую погоду на завтра… А Чанг Лу все сидел, блуждая в лабиринте загадочного учения Будды, уставившись в одну точку догорающего очага. Из забытья его вырвал только треск фитиля в масляном светильнике, горевшем очень долго, где оставалось совсем мало масла. Вздрогнув, Чанг Лу погасил очаг, поставил на угли блюдо с не съеденным ужином, и поплелся к другой комнате с циновкой, на которой обычно он спал.
Всю ночь он ворочался, словно мягкая солома циновки превратилась в раскаленные прутья решетки. За всю ночь он ни разу не сомкнул глаз. Кроме прежних мыслей, его мучило еще одно открытие - о том, допустимо ли, сохраняя спокойствие духа, уничтожать живое. Пытаясь убрать источник раздражения, осколками фарфора он убил мышь. Что не принесло ему ни спокойствия, ни ответа на мучающие его вопросы. Каждый из которых, словно ниспосланные с неба откровения, мучил снова и снова. Ночь приносила с собой сплошную темноту, но спрятаться в ней было невозможно.
Чанг Лу все ворочался с боку на бок, когда первые лучи утреннего солнца осветили комнату и стало ясно, что надолго ушел туман.
Проснувшись с первыми лучами солнца, Чанг Лу вышел из дома, но направился не к рисовому полю, а в противоположную сторону. Чанг Лу шел в храм.
Он шел к пагоде, примостившейся на самом краю деревни рядом с его домом. Раньше, много-много лет назад, там был крупный монастырь, но постепенно его опустошали длительные, непрекращающиеся войны. И на месте крупного молитвенного города остался небольшой храм, который по-прежнему (как и века назад) играл центральную роль в деревне. Собирая верующих на молитвы и празднества, и даже решая споры с междоусобицами, которые возникали очень часто то тут, то там.
У храма, разумеется, был настоятель. Новый и молодой, которого прислали совсем недавно. Поговаривали, что новым настоятелем был изгнанный монах знаменитого Шаолинского монастыря.