"Интересная, однако, гипотеза - насчет Эдварда, выдающего себя за Эдмунда", - потер подбородок доктор Генони. "Собственно, у Эдмунда - не столько паранойя, сколько шизофрения, то есть раздвоение личности. Это не значит, что в своей второй ипостаси он не способен, скажем, писать деловые письма и давать руководящие указания, заниматься благотворительностью и разъезжать по всему миру. Вполне возможно. Вполне возможно, что речь идет о весьма любопытном случае диссимуляции".
"Чья диссимуляция и с какой целью?" - спросила Сильва. Она оторвала взгляд от окна, где солнце подмигивало ей сквозь бегущие облака.
"Эдварда как Эдмунда", - ответил доктор Генони. Он стоял посреди комнаты, руки в карманах, нижняя губа оттопырена в гримасе раздумья. "Диссимуляция, повторяю, есть попытка скрыть свое истинное заболевание, выдавая себя за жертву иного, психологически более приемлемого недуга - например, избавляющего от чувства вины и стыда. Больной знает, что мы знаем о его безумии, и пытается убедить нас в его собственной версии заболевания. Если он действительно сын лорда, ему кажется более приемлемым изображать из себя сына егеря, вообразившего себя сыном лорда, чем признать, что он в действительности - сын лорда, вообразивший себя сыном егеря".
"По каким же таким причинам душевнобольному лорду душевно спокойней воображать себя душевнобольным егерем?" - спросил Виктор.
"Попытаюсь разъяснить. Что, если егерь был убит во время фазаньей охоты лордом из-за того, что у лорда под ногами путался не сын егеря, а маленький сын лорда? В таком случае, это был трагический инцидент не отцеубийства, а самого что ни на есть банального убийства, когда аристократ-мальчишка оказался причиной убийства егеря, человека низших классов. Собственно, это, пожалуй, единственное объяснение, почему егерь вдруг, вопреки всем правилам, шагнул в опасную зону, где могут задеть шальным выстрелом: он увидел то, чего никто не видел, - ползающего под ногами сына лорда, и решил его оттуда извлечь". Генони по-профессорски устало и глубокомысленно потер переносицу: "Если наш главный герой - лорд, а не егерь, значит, он, наш лорд, готов взять на себя грех отцеубийства, подать дело так, что, мол, низшие классы сами себя убивают - только бы исключить свой аристократический класс из этой темной истории".
"Значит, Эдмунд, получается, есть Эдвард, воображающий себя Эдмундом, вообразившим себя Эдвардом?" - повторила, стараясь, как на уроке, усвоить сказанное, Сильва.
"Надо спросить об этом у самого Эдварда-Эдмунда", - пожал плечами доктор Генони. "Однако загадка не будет разрешена, пока наш герой не придет в себя. Почему бы вам троим не расположиться у меня в клинике?" Его бульдожье лицо глядело умоляюще. "Мы попробуем разрешить синдром Эдиповой диссимуляции у вас, Виктор. Постараемся элиминировать комплекс двойственности в вас, Феликс. В то время как у вас, Сильва, при благоприятном стечении обстоятельств и удачном исходе есть шанс стать первой леди третьей волны", - подмигнул он всем троим. "Тем более спешу сообщить вам, что в Сильвиной квартире был пожар: то ли из-за гашишной трубки, то ли из-за тлеющего мусора в пепельнице, а кое-кто утверждает, что квартиру, не выдержав шума и грохота, подожгли соседи. Так что возвращаться вам все равно некуда. Мы могли бы преинтересно обсудить проблему скотоложства - между заключенными и собаками охранников - в исправительно-трудовых лагерях. Соглашайтесь, э?"
25
Asylum
Они сели ужинать на закате. День подошел к концу, и, хотя было еще светло, как это бывает в ясные сумерки, куры и гуси затихли, явно отправившись спать, а лошадей развели по конюшням. Собаки улеглись у каминной решетки, чтобы вместе с людьми не отрывать глаз от пылающих поленьев. Отблески языков пламени в оконных стеклах сопрягались с лучами закатного солнца, бившего сквозь кучевые облака столбами золотого света, склоненными в разных направлениях, как обрушенные колонны в руинах античного храма. Впечатление театральной подсветки искажало ландшафт, путая географию так, что косогоры Кента на горизонте начинали казаться то холмами Иерусалимскими, то долами Вероны.
"Как твой ноготь?" - спросил Виктор у Феликса, глядя, как тот лихо раскалывает орехи. Тут был и знакомый нам фундук с грецким орехом, и боготский пекан с обманчиво хрупкой на вид розовой скорлупой, и бородавчатый бразильский орех в геометрическом треугольном панцире. Опробовав силу рук и мастерство на каждом из них, Феликс отложил свои щипцы и осмотрел внимательно когда-то расщепленный надвое ноготь; сейчас ноготь гляделся таким же цельным и законченным в своей закругленности и отшлифованности, как и скорлупа ореха, послужившего в свое время причиной его болезненной раздвоенности.
"Поскольку ноготь я раздробил в Италии, на этом, я считаю, можно, по идее, и закончить тему пиранделлизма, то есть - расщепленного сознания", - сказал Феликс, демонстрируя Виктору заживший ноготь.
"В Италии?" - переспросил Виктор. "Я был уверен, что ты повредил ноготь, когда колол орехи в Москве, в мой день рождения". Он посмотрел прямо в глаза Феликсу, и тот чуть не задохнулся, поперхнувшись орехом.
"Откуда ты знаешь, что я колол орехи в Москве в твой день рождения?" - спросил Феликс, отдышавшись наконец после колотьбы по спине, кашля и плевков. "Тебя там не было. Ты же опоздал".
"Но ты сам рассказывал. Про посылку от лорда Эдварда к моему дню рождения. Там были орехи. Я уверен, что вы их кололи с Сильвой в тот вечер, когда меня арестовали в очередной раз", - сказал Виктор с детской прямотой.
"Так, значит, ты знал, что я… был с Сильвой в ту ночь?" - пробормотал Феликс.
"Естественно. Ты сам мне об этом сказал", - ответил Виктор, с улыбкой наблюдая, с какой виноватой гримасой на лице, с воровской суетливостью пытается избежать его взгляда Феликс. "Человека, говорящего полуправду, подловить гораздо легче, чем обыкновенного врунишку", - сказал он, выдержав паузу. "Потому что, говоря полуправду, надо твердо помнить, какую половину правды раскрыл, а какую утаил. Уж лучше было врать напропалую. Ты мне в ту ночь сказал, что Сильва приходила на день рождения, но утаил тот факт, что она осталась и, когда меня забирали, находилась в соседней комнате. Когда я упомянул твою полуправду, ты решил, что мне известна твоя полуложь. Но мне действительно все и так было известно: когда меня уводили, я в последний раз обернулся и увидел ее в окне. Но она была за стеклом и показалась миражем, примерещившимся призраком, полуправдой".
"Я знала, что ты меня видел", - сказала Сильва после зловещей паузы, кусая губы.
"А я знал, что ты знала", - отмахнулся Виктор от этого замечания. "До нынешнего момента никто не опроверг этой всем нам удобной иллюзии, что увиденное мной было лишь иллюзией".
"Ты и не искал ни опровержения, ни оправданий. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Почему?" - сказала Сильва со смесью горечи и раздражения в голосе.
"Потому что, как и все мы, он предпочитает роль гонимого страдальца и третьего лишнего. А кругом виноватые ходят-мучаются. А он - Спаситель", - сказал Феликс с привычной иронией и сарказмом, прикрывающим явное замешательство.
"Боюсь, в России каждый воображает себя Спасителем", - сказал доктор Генони. "Слишком много спасителей на душу населения. Но ни одна душа не хочет спасаться".
"Однажды я сбежал из лагеря", - сказал Виктор, проигнорировав эти богохульственные реплики. "Не из исправительно-трудового, а из пионерского, но этот пионерский лагерь был не лучше. Воспитатели - садисты, кормежка - тухлятина с червями, целые дни маршировка на линейке и хоровое исполнение патриотических песен. Я наворовал черных сухарей из столовки и сбежал в Москву, на электричке, безбилетником. Я знал, что отец в командировке, домработница у родственников в деревне, ключ под ковриком. Пустая летняя квартира - теплый, разогретый солнцем паркет, белые покрывала на мебели, запах пыли, ничейности, свободы, и я - ее единоличный хозяин! Я помню, как лихорадочно решал: добраться ли сначала до банок с вареньем в запертом шкафу или же попробовать сначала ликеру из иностранной бутылки в серванте за стеклом? И тут - звук ключа в замке входной двери. Я еле успел забраться за шкаф у себя в комнате. Их было двое: отец и наша домработница, Клава. Я понял это по ее голосу, точнее, по ее хохоту. Они явно вернулись откуда-то вместе, топали по коридору, гремели посудой, до моей комнаты доносился запах еды. Я хотел потихоньку выбраться к входной двери, но боялся столкнуться с ними в коридоре. Наконец они окончательно перебрались в большую комнату и уселись на диван - он стоял спинкой к стене, за которой притаился я. Из-за стены стал раздаваться хохот Клавы, переходящий в придурочное хихиканье с повизгиванием. Отец покрякивал. Кряхтел. Потом они оба стали издавать такие звуки и произносить такие слова, что даже я, десятилетний подросток с весьма смутными представлениями о том, что делают взрослые в постели, не мог слышать всего этого, не покраснев. Я затыкал уши. Такие слова не мог произносить мой отец. Моего отца подменили. Я выбежал в коридор и, хлопнув дверью, понесся вниз по лестнице. Выскочив из подъезда и пересекая двор, я оглянулся в страхе на наши окна. Прижавшись к стеклу, в окне стоял отец. Голый. Я уверен, что он видел, что я его увидел. Он отшатнулся и исчез в глубине комнаты".
"Куда же вы отправились?" - спросил доктор Генони с мучительной гримасой на лице. Слишком много правды жизни - на его вкус.
"Никуда. То есть отправился обратно в пионерский лагерь. Вернулся к ночи. Никто даже не понял, что я сбежал. Все решили, что я потерялся во время прогулки. Объявили розыск, но тут-то я и вернулся".