"Насчет вашего переезда в Лондон", - без подсказки затронул вопрос доктор Генони. "Проглядите вот этот вот пакет с въездными бумагами. Это для Хоум-офиса, нашего МВД, а не для чиновников паспортного контроля: лишнее слово - и вас заподозрят в том, что вы не просто турист, а собираетесь остаться в Англии, отнять работу у наших безработных туземцев. А тогда - прости-прощай въездная виза".
"А каковы, кстати говоря, будут мои обязанности в должности секретаря лорда Эдварда?"
"Да никаких, собственно, обязанностей. Все секретарские обязанности выполняю я. Насколько мне известно, он заинтересован в вас как в переводчике".
"Но я не переводчик. Я - театровед".
Лорд Эдвард, как выяснилось, и имел в виду нечто "театрально-переводческое". Вроде "маленьких трагедий" Пушкина. Они не существуют по-английски. Например, "Праздник в ходе эпидемии". Доктор Генони явно имел в виду "Пир во время чумы", но Феликс решил не придираться к словам. Кроме того, ему обещали обеспечить в помощь переводчика-англичанина. Точнее, переводчицу, и не англичанку, а, как можно догадаться по фамилии - Вильсон, шотландку чистейших кровей - предупредил доктор Генони.
На обратном пути, уже на железнодорожной станции по дороге в Милан, роясь машинально в карманах пиджака, он обнаружил горсть лесных орехов. Аккуратный и подтянутый в почти военной округленности, итальянский фундук сиял скорлупой, как начищенные пуговицы железнодорожников. Орехи гляделись как само воплощение итальянской внешней безукоризненности. Именно этим они, видимо, и провоцировали. Феликс зачерпнул целую горсть этих орехов из корзины, стоявшей у дверей в апартаментах доктора Генони, - подношение лесников и егерей Мальтийского ордена, что ли? Их уникальную цельность, их безукоризненную красоту, которая спасет мир, хотелось разрушить. Их, короче, хотелось расколоть. Он попробовал пару из них на зуб - но не тут-то было. В детстве, когда не было щипцов, кололи орехи, зажав в щель у дверных петель между дверью и дверной рамой. Все двери станционного буфета были на удивление открыты, на крючках и щеколдах, вопреки склонности этой нации держать все помещения как будто замурованными - в страхе перед смертельно опасными сквозняками. Недолго думая, Феликс подошел к окну, вставил орех между окном и рамой и, придержав дыхание, чтобы не дрогнула рука, как во время охоты перед выстрелом, резко прихлопнул окно…
Окно было пригнано к раме, как хорошо отточенные лезвия ножниц друг к другу. Орех просвистел мимо виска, как пуля из ствола винтовки; вместо него меж двух рам попал большой палец. У Феликса была довольно хорошая реакция; он успел спасти палец - он умудрился не раздробить кость, однако ноготь треснул, расщепившись точно пополам. Рванувшись к водопроводному крану, он долго держал палец под ледяной струей, а потом заклеил ноготь пластырем. Он почему-то не чувствовал боли, ощущая этот искалеченный палец как нечто постороннее, не имеющее к нему отношения, как тело, отделенное от души. Несмотря на то, что он постоянно менял пластырь, из-под ногтя не переставала сочиться кровь; он не заметил, как в пятнах крови оказалась вся рубашка. А когда он высадился в аэропорту Хитроу (тут же прозванном им в уме Хитрово) и полез за своими бумагами для визы, кровавое пятно выступило и на израильском лессе-пассе.
5
Asylum
К полудню солнце стало пробиваться сквозь туман и деревья начали выступать из белесого утреннего марева, как фотонегативы. За ними потянулись, выплывая из тумана, контуры лошадей, пасущихся вокруг дуба, и даже куры-пеструшки раскрывали свое инкогнито, нарушая анонимность существования в утреннем тумане озабоченным кудахтаньем: они выходили, одна за другой, на лужайку и, скосив головы набок, выжидали хлебных крошек, оставшихся после завтрака.
"Ты все это так сложно подаешь - твое прибытие в Англию. Скажи честно: ты решил мотануть из Иерусалима не из-за идеологических верблюжьих воплей и плевков, а из-за арабских пуль", - процедил Виктор.
"Во-первых, в отличие от тебя, я не считаю, по идее, что страх - начало, в принципе, целиком отрицательное", - ответил Феликс с холодноватой академичностью университетского лектора. "Я не считаю, что спасать собственную шкуру - как бы недостойное человека занятие. Я бы, пожалуй, согласился с тем, что менять собственную шкуру - занятие действительно недостойное. Может быть, в этом и состоит, по идее, трагедия и позор добровольной эмиграции: мы не шкурники - ха-ха, - мы не хотим оставаться в собственной шкуре".
"Только не надо, милейший, употреблять слово: мы. Это ты - не хотел оставаться; меня, как тебе известно, вытурили за границу пинком под зад", - сказал Виктор. Феликс промолчал.
"Менять собственную шкуру - позвольте мне тоже возразить Феликсу - занятие, отнюдь не унизившее праотца Иакова", - сказал доктор Генони, вновь взяв на себя роль теоретика и режиссера этой психодрамы. "Это он, прошу заметить, набросил на себя козлиную шкуру, чтобы походить на волосатого Исава - на ощупь, для слепого Исаака", - сказал доктор Генони. "Хотите добиться благословения на первородство - извольте быть готовым к некоторому маскараду. Но к маскараду больше всего склонен человек без определенных занятий, не правда ли? Вроде Иакова. Иаков был интеллигентом-библиофилом. Сидел дома без дела. В то время как Исав был человеком уважаемой профессии, охотником. Охотником на фазанов. Или егерем. Егерем отца своего, если вы понимаете, что я имею в виду".
"Кстати сказать, не сам Иаков, а его мать переодела его в козлиную шкуру. Это она, а не он сам, кто, по идее, спровоцировал этот маскарад с первородством", - вставил Феликс.
"Боюсь, что вы понимаете первородство в буквальном смысле", - по-отечески напомнил ему доктор Генони. "В Библии же речь идет о том, что человек может осознать свое духовное первородство - то есть понять самого себя, - лишь оказавшись в чужой шкуре. Чтобы вы смогли на мгновение поглядеть на себя со стороны. Чужими глазами. Более того. Понять себя можно, лишь став другим - в чужих глазах. Например - в глазах отца. В глазах Исаака. Став другим под взглядом Запада. Здесь вам никто ничего навязывать не собирается: здесь у Бога нет посредников. Ни Мигулиных, ни Авестинов". Доктор Генони с трудом сдержал самодовольную ухмылку, заметив, как резко вздрогнули оба - и Феликс и Виктор - при упоминании имен их учителей. "Откровенно говоря, пора признаться, что все ваши споры насчет чужой шкуры и претензий на первородство - рефлексия вашего соперничества друг перед другом в подражании вашим наставникам. Мигулину и Авестину. Разве не так?"
6
На другом берегу
Заурядному эмигранту попасть в Англию практически невозможно. Нужно особое приглашение, личная рекомендация, экзамен на Би-Би-Си или профессорский конклав Оксбриджа. Самый идеальный и самый недостижимый вариант - быть приглашенным родственниками, и не просто, а с правом на "резидентство", то есть не ограниченный ничем срок жительства. В таком случае, ты прибываешь на Альбион как бы по приглашению Ее Величества королевы Елизаветы. И Сильве эта честь выпала, можно сказать, даром: по той простой причине, что она - по фамилии Лермонтова, то есть, как выяснилось, из шотландского рода McLermont, и у него куча родственников в Британском королевстве. И выяснилось это все, заметьте, без ее ведома, она палец о палец не ударила: все за нее устроил лорд Эдвард - разыскал дальних родственников из Шотландии, оформил вызов, устроил визу через британское посольство в Москве, - пока плебс вроде Феликса метался в экзистенциальном выборе между Москвой и Иерусалимом (Людмила прислала израильское приглашение), мыкался в очередях на таможне и в паспортных отделах. И встречали Сильву в Лондоне как родственницу, в то время как Феликса нельзя было назвать ни изгнанником (единственный тип эмигранта, вызывающий уважение среди британцев), ни зарубежным гостем, ни, тем более, просто туристом; в результате он постоянно должен был придумывать резоны, по которым он попал в конце концов в Англию. Это заставляло Феликса постоянно варьировать ответы на вопросы: "Откуда? Как давно? Почему?" - постоянно повторяющиеся на светских сборищах. Это, в свою очередь, развило в нем постоянную настороженность, прикидывающий, угадывающий собеседника взгляд: взгляд этот делал его периодически похожим на голодного и затравленного побродяжку.
Многословно и с натугой (к лондонской разновидности английского надо было еще привыкнуть) он пускался в разнообразные объяснения и рассуждения насчет своих корней и почвы (британцы, как известно, большие доки в садоводстве), высказывал свое мнение об арабо-израильском конфликте ("Арабы и евреи - сводные братья, вы понимаете? Таких никто не может помирить!"), или же о метафизических аспектах итальянской культуры ("Италия - это пример того, как категория вечного покоя порождает категорию вечного движения: красота есть покой, но у итальянцев красота становится своеобразной формой бешенства"), или же, как, скажем, на праздновании Нового года в шотландском доме, начинал рассуждать о "зеркальных" подобиях культур: в данном случае - между Шотландией и Россией, поскольку обе литературы устремляли свой взор за границу - российская из-за авторитарного режима, а шотландская - из-за английского владычества. Его всякий раз выслушивали внимательно (эту форму вежливости и любопытства к этнической экзотике говорящего Феликс воспринимал как истинный диалог, хотя говорил, главным образом, он, и слишком громко при этом) и всегда, подымая рюмку, спрашивали: "Что русские говорят вместо нашего "Cheers"? "Do zvidanya"?"