Уехав из Советского Союза в 1975 году, Зиновий Зиник смог снова побывать в России лишь пятнадцать лет спустя. За три десятка лет жизни в Англии Зиник опубликовал семь романов и три сборника рассказов, переведенных на разные языки мира, завоевав прочную писательскую репутацию как среди британских, так и среди российских читателей. В этом сборнике эссе (с конца 70-х годов до недавнего времени) читатель найдет не только подробный и увлекательный анализ литературной ситуации вне России - от эпохи железного занавеса до наших дней открытых границ, но и мемуарные отчеты о личных встречах Зиника со старыми московскими друзьями на новой территории и с такими классическими именами двадцатого столетия, как Энтони Бёрджесс и Фрэнсис Бэкон, о полемических столкновениях с семейством Набоковых и об идеологической конфронтации с Салманом Рушди. Эта книга - о диалектике отношений писателя вне родины с другой культурой.
Содержание:
От автора 1
Эмиграция как литературный прием 1
В погоне за собственной тенью 5
Готический роман ужасов эмиграции 9
Какой-то пошлый мадригал 18
Старые письма, новый разговор 22
Лишенный прописки 24
Самый свой из не своих домов 26
На автобусной остановке 28
Возвращение в Дублин 31
Драгоманы нашего времени 37
Отвергнутые не возвращаются 42
Двойное изгнание Владимира Набокова 45
Телефонный разговор с Мейвис Галлант 51
Зеленая дверь в искусство 54
Отщепенцы на дороге 56
Третья рюмка 58
Макдоналдсы всех стран, соединяйтесь! 60
Мундир наизнанку 62
Утильсырье из Бангкока 64
Наедине с телохранителями 67
Другой язык 69
Существует ли эмигрантская литература? 70
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА 72
Примечания 72
ЗИНОВИЙ ЗИНИК
ЭМИГРАЦИЯ КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРИЕМ
От автора
Эмигрант - émigré - плод Великой Французской революции. Эмигрант - это аристократ, бежавший от гильотины за границу и вынашивающий планы своего триумфального возвращения и реставрации королевской власти. Каждая революция порождает свою эмиграцию и свою литературу. Но не всякая революция творится на уличных баррикадах, и эмиграция может происходить исключительно в уме, вне паспортного контроля.
В 70-х годах прошлого века я потерял гражданство страны, которая больше не существует на политической карте мира. В те годы и было написано первое эссе, давшее название этому сборнику. Россия и русский язык с тех пор претерпели революционные перемены и стали для многих из нас неузнаваемы. Мы больше не эмигранты, мы - по обе стороны рубежей - вечные мигранты в меняющемся мире. Существует ли в наши дни эмигрантская литература?
Зиновий Зиник
Февраль, 2011. Лондон.
"Чтобы написать настоящую книгу о своей собственной стране, нужно прежде всего из нее уехать", сказал Жан-Жак Руссо. Этот афоризм французского мыслителя я вычитал из писем Джеймса Джойса: он вооружился этой фразой, покидая Дублин. Я же читал письма Джойса по-английски, уехав из Москвы и оказавшись на холмах Иерусалима. Бродя по Иерусалиму и думая о далекой Москве, я понял, что ностальгия по родному Дублину и сделала один дублинский день в "Улиссе" Джойса таким монументальным и одновременно крайне подробным. Законы памяти обратны законам перспективы: чем дальше в прошлое, тем крупнее кажутся детали. Кроме того, я вспомнил, что Гоголь писал "Мертвые души", сидя в Риме. Да и Овидий Назон жаловался, как холодно ему, эмигранту и ссыльному, на берегах Черного моря. Кроме громких имен классики, можно вспомнить, скажем, Зингера, который уехал из Варшавы в Нью-Йорк, или Канетти, которого увезли ребенком из Болгарии в Англию. Или ирландца Беккета в Париже. Или литовца Милоша. Поразительно, что в последнее время Нобелевские премии дают одним эмигрантам. Да и кто из писателей в наше время не эмигрант? В XX веке трудно назвать имя сочинителя в западной литературе, не уехавшего из своей собственной страны. Хотя бы из Англии в Италию, или из Франции в Англию, или из Европы в Америку, или наоборот. Направление и выбор страны как будто бы совершенно не важны: лишь бы уехать куда подальше.
На то есть, конечно, причины общефилософского порядка. Видимо, вместе с эпохой Вольтера, энциклопедистами и вообще отделением церкви от государства кончилось царство единой идеи. Мышление и быт, подчинявшиеся законам и ритуалам религиозной доктрины, все наше существование дали трещину. И чтобы как-то отремонтировать расщепленный смысл бытия, мы стали бросаться из церкви в партию, из молитвы к манифестам, от идеи к идеологии, от канона к подтексту. Мы стали смотреть на мир двойными глазами, двойными очками - близоруко-дально-зоркими - и стали говорить на двух языках сразу, то есть лгать. Потому что ложь - единственный мост между несвязанными событиями, которые когда-то имели одну первопричину. О подобной расщепленности нашего сознания можно сокрушаться, но она налицо - надо ее понять и с нею жить, пытаясь увязать два мира - личной и общественной свободы, истины экзистенциальной и ортодоксально-религиозной и т. д. и т. п. В эмигранте этот символ расщепленности, символ ухода от дома, от обычая и ритуала, материализуется. Эмигрант становится героем нашего времени.
Мысль о том, что до меня на эмигрантском поприще преуспели Гоголь, Овидий Назон, Джеймс Джойс и ряд нобелевских лауреатов, меня утешала. Я только не знал, какую книгу мне написать о собственной стране. Кроме того, я подозревал, что уехал не из Испании гоголевского Поприщина. Гоголь, сидя в Риме, понимал, конечно, что лучше сидеть в Риме, чем на хуторе близ Диканьки. Но он не отделял Диканьку от Рима в принципе - это был единый мир, в одном месте получше, в другом похуже. Половина романов Тургенева происходят в Баден-Бадене, но тем не менее люди и в тургеневских российских поместьях, и в Баден-Бадене занимаются тем же и разговаривают в общем-то одинаково, хотя одни из них западники, а другие славянофилы. Князь Мышкин от имени Достоевского ругает или восхищается Западом, откуда он вернулся в Россию, но ругает так, как ругает Париж англичанин, который может ездить туда и обратно. Наш герой, советский эмигрант, в Советский Союз вернуться не может по причине железного занавеса. И, в отличие от Гоголя, такой эмигрант, сидя в Риме, не поскачет на тройке Чичикова, управляемой Селифаном, вспоминая ностальгически советскую Москву. Я подчеркиваю - эмигрант не из России, а из Советского Союза.
Нашему самоощущению уникальности в эмиграции я обязан образованию на земном шаре Союза Советских Социалистических Республик. Первому в мире пролетарскому государству, стране, создавшей сталинские чистки, водку "Столичная", спутник и паспортный режим. Мир разделился на советскую власть и мировой капитализм, на два мира - тут и там, а между ними железный занавес. В мире образовался занавес, и вместе с этим занавесом образовалось формальное разделение мира на зрительный зал и подмостки. Где зрительный зал, а где подмостки, зависит от того, по какую сторону занавеса ты находишься. Но в каждой половине у каждого появилось ощущение уникальности происходящего перед его взором: на другой половине, там, где его нет, происходит спектакль, спектакль всегда уникален, по крайней мере ощущение того, что спектакль происходит. Когда из зала нельзя попасть на подмостки и обратно, твое театральное прошлое становится другим миром, погибшим Римом. Конечно же, писатели бежали от диктатур на протяжении всей человеческой истории. Бегут и сейчас - в Англию, Францию, в Америку и Японию. Советский эмигрант бежал не из страны. Он бежал от собственного прошлого, от самого себя, потому что, в отличие от диктатуры, советская власть укоренялась прежде всего в наших сердцах: задача инженеров человеческих душ - это перестройка сердечной мышцы, и те, кто не выдерживают этой операции, впадают в летаргию или получают инфаркт. И, уезжая, герой моего романа мог бы с полным правом повторить слова Гейне из "Английских фрагментов": "Ненавистная отчизна исчезла из моих глаз, но я тут же обрел ее в своем сердце".