Отто называл Аллилуйю своей "драгоценной жемчужиной" и мечтал о большом будущем для неё, как пианист может мечтать о концерте или, напротив, о Музе. "Твоя сестра откровенно разочаровала меня", - признался он за три недели до смерти в своей студии, среди Великих Книг и безделушек Пикабии - чучела обезьяны, которое потребовалось ему в качестве "пробного шара" перед знаменитыми "Портретом Сезанна, Портретом Рембрандта, Портретом Ренуара", многочисленных механических приспособлений, включая сексуальные стимуляторы, вырабатывающие небольшие электрические разряды, и первого издания "Убю Короля" Альфреда Жарри. "У Елены есть всё, что она может себе представить". Он англизировал имя - Елена на Эллейна - точно так же, как придумал уменьшить "Аллилуйя" до Алли и превратить себя, Кохена из Варшавы, в мистера Конуса. Эхо прошлого беспокоило его; он не читал польской литературы, отворачиваясь от Херберта, от Милоша, от "младших товарищей" вроде Баранчака, потому что для него язык был безнадёжно замаран историей. "Я теперь англичанин, - гордо заявлял он с сочным восточноевропейским акцентом. - Дурацкий крикет! Тьфу-тьфу! Виндзорская Вдова! Заебало всё". Несмотря на свою немногословность, он производил впечатление вполне удовлетворённого лицедея английского дворянства. В ретроспективе, тем не менее, казалось вероятным, что он вполне отдавал себе отчёт в недолговечности своего представления, держа тяжёлую драпировку почти всегда опущенной на случай, если несогласованность бытия заставит его увидеть чудовищ или лунные ландшафты вместо привычной Москоу-роуд.
- Он был человеком строгих правил, - поведала Алиция, атакуя солидную порцию цимеса. - Когда он поменял наши имена, я сказала ему: Отто, этого не требовалось, это не Америка, это Лондон W2; но он хотел выбелить всё до чистого листа, даже своё еврейство, прости меня, но я знаю. Борьба с Советом депутатов! Всё совершенно цивилизованно, сплошной парламентский язык, но на самом деле - бой без перчаток.
После его смерти она сразу вернулась к Кохену, синагоге, Хануке и Блюму.
- Больше никакой имитации жизни, - чавкнула она и внезапно взмахнула рукой, указывая вилкой в сторону. - Эта картина. Я без ума от неё. Лана Тёрнер, я права? И Махалия Джексон, поющая в церкви.
Отто Конус в семьдесят с хвостиком бросился в пустую шахту лифта и умер. Теперь осталось лишь несколько вопросов, которого Алиция, готовая обсуждать большинство самых табуированных тем, отказалась касаться: почему выживший в лагерях живёт себе ещё сорок лет, а потом вдруг доделывает то, чего не сделали палачи? Всегда ли великое зло одерживает победу, как бы отчаянно ему ни сопротивлялись? Оставляет ли оно в крови ледяной осколок, совершающий свой путь до тех пор, пока не поразит сердце? Или, хуже того: может ли смерть человека быть несовместимой с его жизнью? Алли, чьей первой реакцией на смерть отца был ярость, швырнула вопросы вроде этого в лицо матери. Которая, укрывшись под широкополой чёрной шляпой, ответила только: "Ты унаследовала его нехватку самоконтроля, моя дорогая".
После смерти Отто Алиция избавилась от элегантного высокого стиля платьев и жестов, принесённого на алтарь её жажды соединения, её попытки стать для него гранд-дамой Сесил Битон. "Уфф, - призналась она Алли, - какое облегчение, моя дорогая, снова стать бесформенной - для разнообразия". Теперь она носила свои седые волосы небрежным пучком, меняла одно за другим одинаковые цветастые платья, которые покупала в супермаркете, забросила косметику, заменила свои больные зубы вставными, выращивала овощи там, где, по настоянию Отто должен был располагаться английский цветочный садик (опрятные клумбы вокруг центрального дерева-символа - "химерной прививки" laburnum и ракитника), и устраивала - вместо обедов, наполненных мудрёной болтовнёй - серию ланчей (с тяжёлыми тушёными блюдами и, как минимум, тремя возмутительными пудингами), на которых венгерские поэты-диссиденты изрекали замысловатые остроты гурджиевского мистицизма или же (если других дел не было) гости сидели на подушках, разложенных на полу, уныло разглядывая свои полные тарелки, и некое подобие тотального молчания господствовало над чем-то, что воспринималось как некое подобие недели. Алли, в конце концов, оставила эти полуденные воскресные ритуалы, готовые разрастаться в её комнате до тех пор, пока она от старости не потеряет способность передвигаться (с живого согласия Алиции и по пути, выбранному для неё отцом, чьё предательство собственной жизнеспособности так сильно возмутило её). Она обратилась к действию; и обрела его в восхождении на горы.
Алиция Кохен, нашедшая случившиеся с Алли перемены, без сомнения, вполне постижимыми, даже похвальными, и полностью её поддержавшая, оказалась совершенно неспособной (признала она за кофе) принять точку зрения своей дочери насчёт Джабраила Фаришты, воскресшей индийской кинозвезды.
- Чтобы понимать тебя, милочка, это мужчина не из твоей лиги, - сказала она, используя фразу, которая, на её взгляд, была синонимичной не твоего типа и которая, опасалась она, может быть истолкована как расовый или религиозный намёк: который со всей неизбежностью и был истолкован её дочерью именно в этом смысле.
- Тем лучше для меня, - воодушевлённо парировала Алли и встала. - Дело в том, что я даже не люблю свою лигу.
Её ноги болели, заставляя её хромать, а не нестись, из ресторана.
- Великая страсть, - услышала она голос своей матери за спиной, грохочущий на всю комнату. - Дар к языкам; это значит, девчонка способна заболтать кого хочешь.
*
Некоторыми аспектами её образования необъяснимо пренебрегли. Как-то раз в воскресенье, вскоре после смерти отца, она покупала воскресные газеты в киоске на углу, когда продавец заявил: "Эта неделя была последней неделей. Двадцать три года я работал на этом углу, и смуглокожие всё-таки изгнали меня из бизнеса". Ей послышалось т-о-л-с-т-о-к-о-ж-и-е и представилось причудливое шествие слонов по Москоу-роуд, с грохотом растаптывающих воскресных продавцов новостей. "Что ещё за толстокожие?" - задала она дурацкий вопрос, и ответ был язвительным: "Те же жиды, только коричневые". Долгое время она продолжала думать о владельцах местных "КТГК" (кондитерско-табачно-газетных киосков) как о толстокожих: как о людях, чьё присутствие считается "весьма нежелательным" из-за цвета их кожи. Эту историю она тоже поведала Джабраилу. "О, - уничтожающе ответил он, - слон шутит". Он был человеком не из лёгких.
Но он был в её постели, этот большой вульгарный парень, которому она сумела открыться так, как никогда и никому раньше; он был способен проникнуть прямо в её грудь и ласкать её сердце. Не так уж много лет назад она научилась вступать на сексуальную арену столь быстро, и никогда прежде не бывало, чтобы такая стремительная связь оставалась совершенно незамутнённой сожалением или самоотвращением. Его продолжающееся молчание (которое она принимала до тех пор, пока не узнала, что его имя было в списках пассажиров "Бостана") ощущалось болезненно остро, освежая в её памяти противоборствующие различия их мировоззрений; но ошибиться в его желаниях, в его одиночестве, в его стремлении, - разве такое возможно? Поэтому известие о его смерти вызвало двоякую реакцию: с одной стороны, некая благодарная, освобождающая радость, проистекающая из знания того, что он отправился через весь мир, чтобы удивить её, что он оставил всю свою прежнюю жизнь, чтобы построить новую с нею; тогда как с другой - глубокая печаль оттого, что его нет рядом в тот самый миг, когда она уверилась в том, что любима. Позднее она осознала свою дальнейшую, куда менее великодушную реакцию. О чём он думал, когда планировал появиться у неё на пороге без единого слова предупреждения, полагая, что она будет ждать его с распростёртыми объятьями, нестеснённой жизнью и, без сомнения, достаточно большой квартирой для них обоих? Такого поведения и следовало ожидать от испорченного киноактёра, уверенного, что все его желания сами собой падут к его ногам, словно перезрелый плод… В общем, она чувствовала вторжение - или, по крайней мере, потенциальное вторжение. Но потом она упрекнула себя, отбрасывая эти мысли в ту бездну, которой они принадлежали, ибо в конце концов Джабраил дорого заплатил за свою самонадеянность, - если, конечно, это была самонадеянность. Мёртвый любовник заслуживает презумпции невиновности.