- Ну, многие думают, что нельзя прийти на похороны своего мужа, встать перед всеми и говорить о таких вещах. Я принадлежу к тому поколению, когда об этом никто не мог заговорить даже в частной беседе. Не всем было понятно ее желание говорить честно и открыто о вещах, которые считаются сугубо личными, ведь в этом не было никакой необходимости. Но Кэрол с рождения была удивительной девочкой, и сегодня она меня не разочаровала. Правда для нее всегда была только правдой, и ей нечего было скрывать.
- Я думаю, она говорила прекрасно.
- Ну конечно! Вы же образованный человек. Вы знаете жизнь. Сделайте мне одолжение, - прошептала она, - скажите об этом ее отцу, когда у вас будет свободная минуточка.
- Зачем?
- А затем, что если он будет продолжать в том же духе, он доведет себя еще до одного сердечного приступа.
Он подождал еще час, почти до пяти вечера, и не столько, чтобы утешить мистера Гоффа, расстроенного откровениями Кэрол, сколько надеясь на весьма сомнительный шанс, что Венди все же появится здесь. Очень порядочная девочка, подумал он, не хочет навязываться жене и детям, хотя они даже не подозревают о том, какую роль она играла во всем, что случилось. Сначала Натан думал, что она будет испытывать горячее желание поговорить с единственным человеком, который знал причину случившегося, и рассказать ему, через какие страдания ей пришлось пройти; но, быть может, именно потому, что Генри выложил Натану всю подноготную о ней и о себе, она решила остаться в тени, - она не знала, чего ожидать от Натана: осудит ли он ее или же будет подробно расспрашивать, чтобы факты ее жизни стали материалом для нового романа, а может, он захочет предательски соблазнить ее а-ля Ричард III. Минуты текли одна за другой, и постепенно он осознал, что тщетное ожидание Венди значило для него больше, чем желание посмотреть, как она будет вести себя с Кэрол, или возможность убедиться воочию, есть ли в ней та изюминка, которую он не смог разглядеть на фотографии; появление Венди волновал о его больше, чем встреча с кинозвездой или шанс хоть мельком увидеть папу римского.
Шускин перехватил его на полдороге - Натан как раз направлялся за своим пальто, оставленным в комнате, которую теперь можно было назвать "спальней вдовы". Пока они вместе поднимались по лестнице, Цукерман думал: как странно, что Генри никогда даже не упоминал про своего призрачного коллегу-имплантолога, наверно, в том полубезумном состоянии, в котором пребывал его брат, ему это просто не пришло в голову.
Хотя, вероятно, брат даже не слышал его. У него была своя мания, и его мечты не распространялись на желание быть размороженным в конце следующего тысячелетия. Даже жизнь в Базеле вместе с Марией была для него чем-то запредельным вроде научной фантастики. И в сравнении с этим безудержным полетом воображения он желал очень малого для себя - счастья до конца своей естественной жизни, скромного чуда, лишь бы они были все вместе: Кэрол, Венди и дети. Либо это, либо стать снова одиннадцатилетним мальчиком, который смывал песок под водопроводным краном на пляже джерсийского побережья. Если бы Шускин сказал ему, что наука разрабатывает способы снова вернуться в лето 1948 года, он мог бы стать его первым клиентом.
- В Лос-Анджелесе есть одна группа, - говорил Шускин. - Я пошлю вам информационный бюллетень. Очень умные ребята. Философы. Ученые. Инженеры. Среди них есть и много писателей. Знаете, чем они занимаются на Западном побережье? Они считают, что тело человека не имеет значения, оно не важно, а важно то, что у тебя на плечах, потому что подлинная личность человека заключается в его голове, поэтому они отделяют тело от головы. Они уверены, что смогут присобачить голову к новому телу, сшить артерии, соединить головной мозг с костным мозгом, и все такое прочее. Они уже решили все проблемы иммунологии и скоро смогут клонировать новые тела. Теперь все становится возможным. Поэтому на данном этапе они замораживают только головы - это гораздо дешевле, чем замораживать все тело. И гораздо быстрее. Сокращаются цены на хранение. В кругу интеллигенции эта идея уже имеет хождение, и с каждым днем становится все привлекательней. Может, и вас она заинтересует, если вдруг вы окажетесь на месте Генри. Лично я не хочу, чтобы меня замораживали по частям. Я хочу, чтобы меня заморозили целиком. Почему? Да потому, что твердо верю в то, что о вашем жизненном опыте помнит не только мозг, но и каждая клеточка вашего тела. Нельзя отделять душу от плоти. Дух и плоть едины. Плоть - это душа.
"Не буду спорить с ним, не здесь и не сейчас", - подумал Цукерман и, выудив свое пальто из груды верхней одежды, сваленной на кровати гигантских размеров, которую Генри сменил на гроб, написал свой адрес на листке бумаги.
- На тот случай, если я окажусь на месте Генри, - проговорил он, протягивая бумажку Шускину.
- Разве я сказал "если"? Простите за ложную деликатность. Я имел в виду "когда"…
Хотя Генри весил чуть больше и был более мускулистым, чем его старший брат, они оба были примерно одного роста и телосложения, - вероятно, именно из-за этой схожести Кэрол крепко держала Натана под руку, пока они вместе спускались к выходу Для обоих это был пик эмоционального напряжения, и Цукерман даже подумал, не хочет ли она сказать ему что-то вроде: "Я знаю про нее, Натан. Я знаю про нее с самого начала. Но он бы взбесился, если б я ему сказала об этом. Много лет назад я случайно узнала, что у него роман с одной пациенткой. Я не могла поверить своим ушам. Дети были еще маленькие, я была моложе, и его измена далась мне очень тяжело. Когда я сказала ему, что все знаю, он чуть с ума не сошел. Он впал в истерику. Рыдал с утра до ночи. По вечерам, когда приходил с работы, валялся у меня в ногах, умоляя о прощении и заклиная не выгонять его из дому. Я не хотела, чтобы он снова впал в такое состояние. Я знаю обо всех его романах, буквально обо всех, но я смотрела на это сквозь пальцы, думая, пускай делает что хочет на стороне, если дома он ведет себя как хороший отец и хороший муж".
Но в объятиях Цукермана, прижимаясь к его груди, она ломающимся голосом произнесла лишь:
- Я рада, что в эти минуты ты был рядом со мной.
Услышав эти слова, Цукерман, естественно, не имел никаких оснований воскликнуть: "Ах вот почему ты сочинила всю эту историю!" Вместо этого он промямлил лишь то, чего от него ожидали:
- Я тоже рад, что мог быть рядом с тобой.
Кэрол не ответила ему: "Ну разумеется, я сказала все это нарочно! Эти сучки все глаза выплакали - скорбели о гибели своего любовника! К черту их всех!" Вместо этого она сказала:
- Дети были очень рады, что ты пришел. Ты был им нужен сегодня. Ты так хорошо поговорил с Рут…
Натан не стал задавать ей вопрос, который вертелся у него на языке: "И ты позволила ему лечь на операцию, зная, ради кого он пошел на такой шаг?" Вместо этого он проговорил:
- Рут - замечательная девочка.
Кэрол ответила:
- У нее все будет в порядке. И у нас тоже. - И она уверенно поцеловала Натана на прощание, вместо того чтобы объясниться: "Если б я остановила его, он никогда бы мне этого не простил, и вся наша дальнейшая жизнь превратилась бы в сплошной кошмар"; вместо того чтобы сказать: "Если он пошел на риск из-за этой славянской дурочки, маленькой костлявой потаскушки, это было его дело, а не мое. А я-то тут при чем?"; вместо: "Что ж, он получил по заслугам, помер - так ему и надо, после того что я от него вытерпела. Небесная кара. Пусть сгорит в аду за все, что вытворял по ночам!"
Либо то, что она говорила у алтаря, было для нее святой истиной, либо она была великодушной, мужественной, верной подругой Генри, слепо доверяющей своему мужу, жестоко обманывавшему ее до самого последнего дня, либо она оказалась более интересным и глубоким человеком, чем привык считать Цукерман, тонкий и убедительный писатель, автор семейно-бытовых романов, который вывел заурядного любителя адюльтера, старавшегося держаться в рамках приличий, в качестве мученика брачной постели.
Оказавшись наконец у себя дома, Натан даже не знал, что думать обо всей этой ситуации, пока не сел за стол, чтобы перечитать три тысячи слов, набросанных им накануне вечером, и изложить свои впечатления о похоронах. Он снова вынул дневник, который вел уже лет десять, и пролистал несколько страниц назад, пока не наткнулся на самую последнюю запись о великой и несчастной любви своего брата. Это было несколько страниц, затерявшихся среди других заметок на совершенно иные темы, - вот почему при поисках накануне вечером они ускользнули от его внимания.
Заметка была датирована несколькими месяцами после рождественского звонка Марии из Базеля, когда Генри начал думать, что если он может испытывать хоть какие-нибудь чувства после такой потери, так это чувство удовлетворения, что его роман никогда не был раскрыт; и более ранние записи, когда зарождающаяся, истощившая все его силы депрессия набирала обороты и в конце концов вылилась в унизительное понимание того факта, который ясно высветился после романа с Марией: Генри не был настолько слаб, чтобы потакать своим желаниям, но не был и достаточно силен, чтобы противостоять им.