Встал я и подошел к окну. Там, за стеклом, темнела фигура и делала мне подзывательные знаки. А фигура-то в юбке. Я натянул штаны, набросил Пашину куртку с поросячьим запахом и тихонько оказался во дворе. Видать, Нюре не спалось.
- Дядя Коля, это я…
Вот те раз - Наташка Долишная, как таковая.
- Случилось что?
- Ничего не случилось.
- Значит, произошло, - решил я.
- Да, произошло.
Мы сели на ошкуренное мной бревно.
Господи, а ночка-то светлая, прозрачная, запашй-стая. Водичкой озерной, травой прибрежной, навозцем со дворов… Но все перебивала черемуха таким тонным духом, что будто ходят кругом женщины в белых платьях - и ночь от них светлая, и запах от них чудный. Да и у Наташки кофточка белая, как у черемухи.
- Скоро тополиный пух полетит, - сказала она.
- Хороший стройматерьяльчик для аистиных гнезд.
- Дядя Коля, а вы знаете, что тополиный пух летит только с женских цветков?
- А с мужских что ж летит - пакля?
Хоть ночь и ясная, а лица ее все ж таки не видно. Или сидит она так, отворотясь от светлой ночи?
- Ну? - спросил я.
- Федя из деревни уезжает…
- Чего так?
- В город хочет.
- Ну и скатертью ему дорожка, - сказал я несуразно.
Ночью в деревне как бывает? Один кто-нибудь бле-котнет - и пошло-поехало. У Анны в сарае пробебекало, другое ей ответило, а уж потом, как круги по воде, заперхало, заблеяло, замычало, забрехало по всей деревне. Так и белесую ночь спугнуть недолго.
- Он меня в город увозит.
- Вон оно что…
- Дядя Коля, дайте совет: ехать мне с ним?
- Это ты у себя спроси.
- Вы же старший…
- Могу сказать, как бы я порешил для себя.
- Как бы?
- Я бы с места не стронулся.
- А почему?
Думаю, мысль у всякого бывает, а вот перекласть ее на слова - язык замерзши. Оттого матюки и живы. Мысль-то вот она, в голове, а во рту мякина. Почему бы я с места не сдвинулся?
- Наташ, а тебя-то город манит?
- Там модные все…
- А ты в курсе, что вся мода теперь у вас? Мак-си, длинные юбки то есть… Так они испокон веков в деревне. Иконы в городе на стены вешают - и они давно тут. Дубленки - опять-таки мода деревенская. Камины нынче в городах строят - так это вроде русской печи, только спать на нем нельзя. Теперь в городе мода на все натуральное, а оно тут, в деревне… Задача есть в государстве - перемешать город с деревней так, чтобы их не отличить. Я сам видел лозунг: деревне - городские удобства, городу - деревенские продукты…
Не то я говорил. А ведь то было передо мной, перед моими глазами. Я повел рукой, как бы набрасывая ее на остывшее озеро, на пробеленное небо, на сизые тополя, на притихшие избы, на далекую черемуху, которая и в белой ночи белела:
- Этого в городе не будет, а ведь ты это впитала с молоком матери.
Наташка не ответила, а передернула плечами, будто испугалась. А может, от холодка - ночь ведь.
- Аисты вон сидят… А посели их в городе - помрут.
- Я же не птица.
- Твое сердце мягче, чем у птицы.
- Дядя Коль, а если у меня к Федьке любовь?
- Когда любовь, доченька, то советов не просят.
Тут грянули петухи. Так грянули, что мы с Наташкой обеспокоились - вроде бы тревога и пора ку-да-то бежать.
- А сами в городе живете…
- Меня война передвинула. Говоря правду, зря передвинула. Век там прожил, а деревенским был, деревенским и помру. В городе не всякому климат. А сколько народу асфальта не приняли, а живут и маются. И ты хочешь? Да еще при невыясненной любви…
И тут я подумал, что пора. Сунул руку в карман и вытянул конверт с деньгами:
- Возьми, Наташ, и сперва рассчитайся с Федором.
- Что здесь?
- Аккурат две тысячи, копейка в копеечку.
- Ой, узнали?
- Вся деревня знает.
- Не возьму! - резко сказанула она.
- Нет, возьмешь! - И я посуровел. - Не подачку, в долг даю. Пока на ноги не встала. Деньги не мои, а общественные. А не примешь, то нам ты никто и звать тебя никак.
Задумалась она, но конвертик пока не принимает.
- Дочка, дело-то не в деньгах. Пойми ты, куриный хвост. Почему советов спрашиваешь? Да не свободна ты в своем рассудке! Отдай ему деньги, и советы будут не надобны - сердце само все решит. Неужель такую простую арифметику не помножишь?
И сунул скоренько конверт ей, извиняюсь, на грудь.
Тут в сенцах взорвалась бомба, а вернее, посреди раннего тихого утра полетело на пол пустое ведро, оцинкованное. Оттуда - не из ведра, а из сенцов - выскочил Паша без всего, но, правда, в кальсонах. В руке ремень широкий, солдатский. С этим ремнем он по-петушиному подскочил к Наташке:
- А ну брысь с моего двора, паскудница!
- Паш, да ты протри сонные очи, - вскипел я.
- А, Наташка… Тогда извиняй. А мне померещилась атомная баба…
Он ушел досыпать, бормоча непонятные, но приличные слова.
- А кто такая "атомная баба"?
- Слыхала в газете про "летающие тарелки"?
- Слыхала.
- Павел решил, что ко мне баба из космоса прилетела.
16
Почитай, весь другой день просидел я в подвале. Так и не выспавшись.
Хороший подвал заложили Пашины предки. Стены каменные, валуны так подогнали, что никакой цемент не нужен. Чем они эти каменюги ворочали - не руками же? А вот деревянное нутро, уже сего времени, про-трухлявилось. Его я и менял, помахивая топориком при свете электрической лампочки.
Хоть спал я из-за Наташки Долишной маловато, но сон мне приснился. Будто бы у аистихи два аиста-мужа сидят на тополе. Я тому, лишнему, кричу: "Кыш, распутник!" А он мне так обидчиво и отвечает: "Как это кыш, когда я и есть еённый законный муж". Бегу я к той могилке, а и верно, камень-то отворочен…
- Об чем замечтался? - спросил Паша, нависая своей плешью над входом.
- Да вот мыслю, чем этот стоячок подменить.
- Лезь досюда, тебя дама ждет…
- Где?
- У бабуси в ерунде, то есть в моей избе.
Какая дама? Наташка Долишная или Анна Григорьевна, атомная.
Я вылез на свет божий. Паша махнул рукой: мол, иди, а у меня дела во дворе. Я ополоснул руки с рукомойника, прибитого к тополю, и вошел…
Посреди избы на мягком стуле сидела моя законная жена Мария.
- Здравствуй, Мария.
- Никогда еще не было так плохо, как будет, - ответила она.
- Раз ты здесь, то плохо не будет.
- Уехать от живой жены… На такое и лютый зверь неспособный.
- Не ругайся, скоро расстанемся окончательно.
- Ты чего еще надумал?
- Это не я надумал, а бог, именуемый природой. Помрем скоро, Мария, и разлетимся в разные стороны.
- Почему в разные?
- Ты женщина, а я мужик.
- После смерти-то не в баню полетишь…
Она достала платочек и закомкала его, как виноватого. Это к слезам. Конечно, не оттого, что помрем, а оттого, что вроде бы разлетелись в разные стороны еще до смерти.
- Ведь жизнь прожили… Коля, скажи откровенно, женился бы на мне, если б знал все наперед?
- Женился бы, Мария.
- А почему так? - спросила она и платочек свой успокоила, выжидая.
Почему так?.. Смотрю я на Марию, а моя память-то вместо нее как бы другую Марию посадила в Пашиной избе. Двадцатилетнюю, тоненькую, мою… А глупа моя память-то, как чурка березовая. Двадцатилетнюю, тоненькую, свою, любой полюбит. А любой ли в этой емкой и пожилой тете узрит двадцатилетнюю и тоненькую? Да никто, кроме меня. Я это вижу, и больше никому не дано. Так какого же дьявола, язви его, я жизнь на попа ставлю?
- Женился бы, поскольку любил.
- А когда бы знал, что не сладится?
- Похлопотал бы, чтобы сладилось.
Она спрятала платок и всхлипнула напоследок.
- Мария, я тебе аистов покажу. Знаешь, как они милуются?
Я встал на полу покрепче, запрокинул голову и зацокал языком, прищелкивая пальцами, - маленько выучился их любовному языку. Но у Марии глаза сделались здоровенные, как очки. Видать, решила, что ополоумел или хочу сплясать цыганочку.
- Погоди, сама услышишь…
- Ты позвал меня птиц слушать?
- Позвал? - удивился я, не подавая вида.
- Ну да, письмом.
- Каким письмом?
- Господи, вот этим…
Мария протянула конверт, в котором был листочек, карандашом химическим исписанный. Я прочел: "Моя дорогая кошечка. Ты открыла конверт, а в конверте привет. Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность. Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайсь, поскольку упомянутое кромешное одиночество приводит к погибели семьи. Ты оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком. Вертайся, я все прощу…"
- Складно нашкрябано, - похвалился я.
- Твое письмо-то?
- А то чье же…
- Небось пьяным писал?
- Не так пьяный, как от души.
Эх, Паша, Паша, заботливый ты о моей семейной жизни… Хотя бы предупредил - я бы "кошечку" не вставил.
Мы с Марией хотели обсудить это письмишко, но дверь чуть не слетела с петель - это его чучело огородное хотело вышибить. Как вы понимаете, в избу вломился профессор. Шляпа-то на голове, а на теле такой балахон, что выдь в нем при сумерках, то всякий перекрестится и кошелек отдаст. Подпоясан лохматой веревкой, за которой рукавицы брезентовые в навозе. Огурцы сажал.
- Николай Фадеевич, - начал он почти криком.
- Аркадий Самсонович, а это есть моя супруга Мария Николаевна, - перебил я.