- Как Федор поживает?
- Он тоже аистиные гнезда строит…
- Сколько уже соорудил?
- Штук восемь.
Ага, хозяйственный. Восемь на десять равняется сумма.
- Разумно, что пришла аистов глядеть. Они семейной жизни обучают.
Аистиха, я приметил, клюет его что надо - прямо грудью сшибает. А он, пришелец, от боя уклоняется. Отлетит, покружит и опять в сторонке сядет, но все норовит ближе к гнезду.
Тут я узрел молоденькую мамашу, катившую люльку вперед себя. Не деревенская, отдыхающая. В босоножках, зонтик сложенный в руке, в очках черных, как слепой инвалид. Дите в люльке сидит малое. И орет непонятные песни на заморских наречиях. Не дите, его и не слышно, а махонький приемничек, приспособленный в ножках. Вон как теперь. Это вместо сказочек, вместо песенок.
- Мамаша, куда же вы мимо? - крикнул я.
Она приостановилась и вскинула головку: мол, что такое?
- Посмотрите сами и дитю покажите семейную драму из жизни натуральных белых аистов.
Она пожала плечиками и поехала себе вперед, даже не подняв на тополь глаз. Какие там аисты, когда этот приемничек у нее вместо глаз и ушей. Днем она им проживет, а вечером телевизор врубит.
Люди подходили и уходили по своим делам. Аист-то решил взять не мытьем, так катаньем, то есть измором. Сел подальше и ждет своего часа.
А вокруг меня пацанье вьется:
- Дядь, откуда он прилетел?
- Думаю, из африканских стран.
- Почему к ней лезет?
- Насчет картошки… то есть хочет с ней познакомиться.
- Если его из ружья? - спросил сынок Ивана Федоты.
- А вы надумали, чего это звери к человеку тянутся? - спросил я, вертаясь к давешнему разговору.
- За едой, - ответил тот, в резиновых сапожках.
- Нет. Ему тоже жить охота по-человечески, поскольку живем мы интереснее.
- У нас телевизоры, - оказал мне поддержку сынок Ивана Федоты.
- И волк тянется? - с хитрецой спросил пацан в сапожках.
- Волк идет к нам не с добром, а насчет барашка.
- Дядь, они к нам с добром, а их зарежут и съедят, - Этот, в сапожках-то, оказался занозистым.
- Это кого зарежут?
- Барашка.
- Их не за добро режут, а за глупость. Неученые они, неграмотные. Так что учитесь, ребята…
Грыжовнику я накачался и бдительность утратил. А может, он того, язви его? Откуда тут взяться пришельцу без пары? Да это же профессорский с аистихой развелся и теперь бьет клинья к моей….
А может, он и верно за яйцами прилетел? Может, у них закон такой: как узнают, что мужа-то нет, так яйца и отбирают в свою пользу?
И только это я подумал о профессоре, как знакомая личность засветилась очками. Роба в земле, лицо в пыли, и обувь разная - на правой ботинок, на левой тапок. Как говорится, одна нога ходи, другая погоди.
- Аркадий Самсонович, это твой фрукт орудует?
- Отнюдь. Мой при жене.
- Не знаешь, как у них насчет вторичного замужества?
- Не компетентен, Николай Фадеевич.
Это понимай, что ни бельмеса не знает. А глаза красные и слезятся.
- Здоров ли, Аркадий Самсонович?
- Цветы распускаются, а я - этот, аллерген…
- Кто ты?
- Аллергатор или алленгатор…
- Ага, потому и плачешь крокодильими слезами.
- Да не аллигатор, а человек, который страдает аллергией. Запахи меня раздражают.
- Эх, профессор, а слова не придумать. Ты будешь аллергуша.
Говорю с ним, а самого свербит. Аистами балуюсь, баланду травлю, грыжовник употребляю… Это все проделывает моя первая сущность, которой надо удовлетворить свои материальные потребности. А вторая сущность - хоть душой ее обзови - мне не подвластна. Она и свербит, она и торопит.
- Аркадий Самсонович, деньжата есть?
- Сколько надо?
- Все.
- Как все?
- А у тебя их много?
- Восемьсот рублей, до осени рассчитал..
- Можешь ими пожертвовать?
- Решил корову приобрести?
Рассказал я всю подноготную. О купленной невесте. Слезливые глаза профессора, этого аллергуши, сразу высохли и загорелись готовностью.
- У меня-то, Аркадий Самсонович, всего триста рубликов, да Паша дает четыреста.
- И моих восемьсот. Еще надо пять сотен. Я пошел…
- Куда?
- Неужели мне в деревне не одолжат денег?
И тут случилось такое, какое бывает нередко. Смотрю я на профессора и вижу сквозь поддевку, сквозь рубаху клетчатую, сквозь тщедушную грудь - вижу его душу в натуральную величину. Мне, конечно, об ней словами русскими не рассказать, поскольку она неописуема. Как бы собрано в ней все хорошее, что должно быть в человеке. И ежели короче, то душа - это любовь. А ее не соизмеришь. Она то на ангелочка походит, то на дите розовое, то и вовсе на диковинный светлячок. Но трепещет, трепещет!
И такая меня глупая радость взяла - не за Наташку, а за профессора. Думаю, господи, как мы еще мало знаем о счастье нашем. На профессора глядеть - счастье. На аистов, на озеро, на Пашу-друга… Посему человеку надо работать-колотиться, бежать-стремиться да вдруг, посреди дел своих неотложных, замереть, окинуть всех взглядом и счастливо улыбнуться. Поскольку ты жив на земле, среди людей, кругом белый свет…
- Аркадий Самсонович, а не пожалеешь?
- О чем?
- Деньги-то? А то один мужик нашел бумажник с сотенными да сгоряча отнес в милицию. А потом на себе волосы драл…
- Плюгавый ты мужичонка, Фадеич, - психанул он, чуть не плюнув мне на лысину.
И пошел, шаркая тапком о ботинок. Вот тебе и ангелочек, сбоку горшочек.
13
К вечеру аисты всем надоели. Даже пацаны убегли. Я один сидел во дворе на березовой чурке и вроде бы дежурил, поскольку оставить аистиху не имел права. Хотя пришла мне пора чистить картошку.
Аистиха вдруг прыгнула с гнезда и поплыла к лугам. Голод-то не тетка. Я так с чурки и вскочил: думаю, сейчас этот паразит, язви его, в гнездо угораздится… А паразит тоже прыгнул со своего сука на воздух и полетел вслед ей. Верно, не разоритель он, а ухажер.
Их не было минут пятнадцать. Смотрю, летят. Она, конечно, на гнездо. А он… Что такое, язви его? Тоже на гнездо, рядком с ней. Господи, что тут началось… Защелкали своими деревянными ложками, друг другу закивали, шейками друг о дружку касаются, приплясывают… Любовь, да и только. Взяла его в мужья. Видать, доказал он своим терпеньем. А сговорились на лугу, куда летали. Так сказать, распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани…
- Николай Фадеевич, я свежих лещиков поджарила. Не отведаете ли? - крикнула Анна со своего двора.
Раньше-то любовь завсегда была на природе. Мы с Марией первые-то месяцы, первое лето, самое сладкое в жизни, проходили в лугах и пролежали в травах. Какие там Дворцы бракосочетаний…
- Николай Фадеевич, я петушка порешила, лапшичку сделала.
Я глядел на аистов, на пернатых, на счастливых…
До войны-то мы с Марией черного слова друг другу не сказали. Только на работу ходили раздельно, а так белье полоскать и то вместе. Иду, бывало, с сенокоса, земляники картуз несу и цветов диковинных. Скажет, выпей рюмку - выпью. Скажет, не пей рюмки - не пью. От работы тяжелой ее берег, сластей из города возил, словами добрыми ласкал… И она с меня глаз не сводила.
- Николай Фадеевич, вино из грыжовника для мужчины пользительно.
Аисты белыми шейками трутся, шейками. И стучат от радости на всю деревню.
В начале войны я стоял на Пулковских высотах, а Мария бросила деревню и за мной, в Ленинград. Устроилась курьером в милицию. Ну и каждое воскресенье ко мне в окопы, пока боев не было. Миновала пять постов: книжечку милицейскую покажет, про мужа объяснит - и пропустят. Бидон кваса солдатам принесет. Пока не попалась на командира со шпалой. Не пропустил. Так она в обход, по Варшавской линии и по полю. На нее кричат и матом-матом, поскольку шла моя Мария ко мне по минному полю. Пустили ее ко мне в последний раз. Обнялись мы на Пулковских высотах, попрощались. Всю войну я прошел, и она как бы стояла перед моими глазами…
- Николай Фадеевич, я хренку домашнего натерла…
Опять-таки в войну эту суровую было. Зашел я в землянку - и как в болото. Снаряд жахнул в накатную крышу, и меня засыпало. Живу, дышу, а рукой не пошевелить. Видать, сутки ископаемым пробыл. А потом услышал шорох, топот… И белый свет увидел. Стоит передо мной бабонька с лопатой- она и отрыла. Хоть и в ватнике, а красотка. Ну и говорю ей, что теперь мы родные - мол, что хочешь у меня проси. Она и попросила вполне серьезным голосом: "Женись на мне, солдатик". И ответствовал я ей тоже вполне серьезным голосом: "Что хошь проси, моя спасительница, кроме этого…"
- Николай Фадеевич, чего-то вы глядите на меня и как бы не видите.
- Вижу, Анна Григорьевна.
- Я вот говорю про петушка с лапшичкой и про наливочку.
- Так ведь я женатый.
- Ваша женитьба лапшичке не помеха.
- А для чего ж тогда женятся, Анна Григорьевна?
- У каждого всяк своя причина, не считая одной всеобщей.
- Нет, - вспомнил я попутно Пашины слова. - Для того, чтобы пересечь бурное море жизни от горизонта до горизонта, спотыкаясь и падая, но поддерживая друг друга под локоток.
- Зачем? - ничего не поняла Нюра.
- Поскольку на земле мы гости временные и плюс любовь.
- Так как насчет лапшички, Николай Фадеевич?
- Благодарствую, но у меня живот расслабился, - объяснил я попроще.
Не говорить же, что расслабилась душа.