Видать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.
Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:
Стоит в вазе резеда,
А верней - черемуха.
Не видали никогда
Мы такого олуха.
В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.
Ну и голос мужика в пелеринке донесся, хрипатый, как у хряка:
Нам не надо барабан,
Мы на пузе поиграм.
Пузо лопнет - наплевать:
Под рубахой не видать.
11
На другой день аистиха стала отлучаться, но ненадолго, вроде как урывками. И видать, что нервничала, головой все вертела и высматривала кого-то в озерном пространстве. Занервничаешь, коли яйца греть надо, есть-пить надо, а вылупятся гаврики - сколько их там?
Да и я нервничал, похаживая по двору кругами вроде заключенного.
- В прошлом годе сорока утащила шкворчонка. Мне тоже было маетно, - услышал я женский голос приятный.
Соседка Анна следила за моими спиралями со своего двора. Ширококостная, справная, в крепкой юбке обтянутой, в красной кофте тоже плотненькой, а волосы черные, без сединочки, от воды колодезной пушатся. Она вроде цыганки, но стать в ней новгородская.
- А чего вы с топориком? - спросил я.
- Половица гуляет, Николай Фадеевич. Не посмотрите?
Отчего ж не посмотреть, тем более что есть теперь у меня к ней крепкий интерес.
Эту половицу я подогнал за пять минут. И огляделся, оценивая ее житье-бытье.
Прямо скажем, внутренняя жизнь не та, что у Паши. Мебель не хуже городской. Везде лакировочка и полировочка. Посуда в серванте поблескивает, включая хрустальную. Кровать - царице с царем спать, а не одинокой Анне. Опять-таки коврики и покрывальца. Одно слово - женская рука.
- Николай Фадеевич, отведайте-ка горячих щей. Вы, поди, не варите?
- Мы больше жарим.
Я думаю, редкий мужик откажется от горячих щей. Из кислой капусты, мелкой, со свининой, сваренной так, что мягкое мясо от мягких костей само отходит.
- Не угоститесь ли, собственноручная, из крыжовника?
- Ежели вы составите компанию, Анна Григорьевна.
Она ломаться не стала - налила два тонкостенных стакана, только свой не до краев, а мой сверх краев. Наливка из крыжовника была красноватой, вроде сиропа.
- В одиночестве-то не надоело жить? - спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.
- И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.
- Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
- А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?
- Господь с вами! Да у него для меня нет звания, окромя "атомной бабы".
- А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…
Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.
- Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.
- Хорошая наливка, глотку не дерет, - согласился я.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
Была подана картошка - такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.
- А вы тоже женщина во вкусах, - продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору другому.
- Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят - тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.
Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…
- Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…
- Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
Лещик соленый, видать, тоже собственноручный,
из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитайным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.
- Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?
- В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.
- Извиняюсь, сколько их за вами числится?
- Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…
Я глянул. Отметинку, правда, не нашел, но шея ее не крестьянская, не жилистая, а вроде бы как хорошо пропеченная - загаром вся пышет. И, как положено женской шее, не долго мешкая переходила она в грудь, которая тоже пышет, но уже не загаром, а силой приятной, - вроде бы как у нее под кофтой тесто подходило. Чувствую, что теряю я некоторую рассудочность и позабыл, зачем и пришел…
- Ой, Николай Фадеевич, лучше молочка топленого выпейте…
- Я к тому, что вы женщина женоподобная.
- Бывают мужчины, Николай Фадеевич, что отво-ротясь не насмотришься, а вы совсем наоборот.
- Доброе слово, Нюра Григорьевна, и черту приятно.
- Ой, лишенько…
- Я к тому, что наливка-то с задорцем.
- Собственноручная, из грыжовника. Ой, Николай Фадеевич, я про этот-то забыла… про десерт…
- Про кого?
- По-русски - компот из сухофруктов.
- Мне желательно из грыжовника.
- Ой, господи…
Ускользнула она за этим самым десертом, а меня как домкратом по голове шибануло. Ты зачем, лысый черт, пришел? Или это кровь разыгралась? Правильно говорится: седина в бороду, а бес в ребро.
- Замуж выходят по-разному, Нюра Григорьевна.
- Вы на что намекаете, Николай Фадеевич?
- Говорят, что у вас в деревне жен покупают.
- Вы про Федора и Наташку?
Попал в самое яблочко. Теперь бы мне баранку не упустить.
- Про них.
- Это не современный случай.
- За сколько купил-то? - спросил я, как бы не очень интересуясь.
- Две тыщи дал.
- Кому?
- Да ей же.
- Мать… что ж она сама себя продала?
- Тут, Николай Фадеевич, история, как в кинопанораме. Работала Наташка продавщицей в сельмаге. Душа она открытая, всем в долг отпускала. Грянула ревизия. Недостача две тыщи. Или плати, или под суд. А где ей денег взять, сиротине? Тут и Федька возник. Корову продал, с книжки снял и Наташке вручил. Правда, с оговоркой, чтобы шла за него замуж. Вот она и хочет слово свое сдержать. Получается, купил себе Федька красивую жену.
Вот оно как… Вот оно как… Язви его, не знаю кого! А Нюра мне стакан с десертом подсовывает, который хоть пей, хоть мимо лей.
Но до десерта из сухофруктов дело не дошло, поскольку дверь распахнулась, как от бури. Само собой, без стука. Паша стоял на пороге и походил свирепостью на местного быка Пионера. Мы с Нюрой Григорьевной приосанились: я поднял за хвост соленого леща, а она сделала вид, что моет посуду, для чего опустила стаканы в горшок с топленым молоком.
- Хахалем заделался? - дико спросил Паша.
- Не хахалем, а щи ем.
- А там тоже хахаль выискался. - Павел злорадно мотнул головой в сторону улицы.
- Как тебя понимать?
- На дереве сидит.
- Может, какой хахаль на дереве и сидит, а я, Паша, с одного грыжовника на высоту не полезу.
- Аист к твоей аистихе прилетел! - рявкнул он.
Из меня весь кураж мигом выдуло.
12
Метрах в пяти от гнезда сидел пришелец, новый аист, вылитый ее муженек, но вроде бы чуть покрупнее. Он, значит, к гнезду, а она заклекочет и на него ястребом. Пришелец отлетит, покружит и опять за свое - поближе к гнезду.
- Никак он яйца хочет сожрать? - спросил Паша.
- А вот я сейчас его каменюгой…
- Николай Фадеевич, нешто забыли, что она вдовая? - подала голос через заборчик Анна Григорьевна.
- Так вы думаете, он к ней насчет картошки дров пожарить? - догадался я.
- Определенно за этим.
- Чего ж она его шугает? - спросил я, поскольку были сомнения.
- Приглядывается, - объяснила Анна Григорьевна.
- Тут, Коля, можешь не сумлеваться. В этом вопросе она натуральный спец, - бросил Паша ей через заборчик.
- Сосед, ты мне нервы не щебечи, - озлилась Анна.
- Тогда пулять камнем обожду, - решил я.
В деревне чиха не утаишь, а тут прямо воздушный бой: он к гнезду, а она в атаку. И злой клекот стоит. Вот проходящий народ и начал любопытствовать. Спрашивают, а я отвечаю. К слову сказать, меня в деревне прозвали Аистом. Вон, мол, Аист идет.
Наташка-то Долишная улыбнулась мне через заборчик своими ямочками, но виновато, как украла чего. А ведь это я должен извиниться перед ней, или мы должны виноватиться перед ней всем скопом - и сам не знаю за что.
- Чего ж не заходишь? - спросил я.
- Стыдно…
- Отчего такое?
Не ответила, а покраснела, как девица. Она и была девица. Да ведь сам знаю, почему ей стыдно, - за Федьку, поскольку он машины для старухи пожалел. Слава богу, что Никитична отодубела - уже картошку с салом жует. А я радуюсь: хоть и не рентген, а в Наташке маху не дал. Кручинится она из-за старушки. Так и должно быть - внучка фронтовика.