2
- Я родила его три с лишним года тому назад, через девять месяцев после встречи с тобой. Скрыть беременность в поселке невозможно, но ко мне относились хорошо - считали будущего ребенка сыном Спасителя-риши, великого мудреца Парашары, залогом удачи для всех…
- Этого не может быть, - сказал ты.
- Клянусь, я хотела, чтобы плод умер во чреве! Отец бы мог порассказать тебе, как ему приходилось чуть ли не силой отбирать у меня весло или за шиворот оттаскивать от тяжелых корзин! Я тайком грела воду - бабы говорили, что горячие купания срывают беременность… Будучи на сносях, пила выжимки снухи-молочая… Все зря! Почувствовав приближение срока, я села в челн и приплыла сюда, на этот остров…
- Этого не может быть, - сказал ты.
- Я думала, что умру - он родился таким… большим. Тогда я перерезала пуповину острым камнем и бросила ребенка около ашрама. Он плакал, кричал мне вслед, почти членораздельно - но я не обернулась. Возвратилась в старую хижину, где жила еще в бытность перевозчицей, выла там больше недели… Что ела? Спала ли? Не помню. Очнулась снова на острове. Сижу в челне, плачу, весло поперек колен, ладони до крови стерты, а на берегу - он. На четвереньках бегает. Зовет. Здесь камышниц много, так он сперва у них яйца из гнезд воровал, а после изловчился птенцов есть. Сырыми. И еще червей дождевых… улиток… Вышла я из челна, подняла камень, которым пуповину резала, и чувствую - не смогу. Руки плетями висят. А с середины реки отец кричит… Понял, хитрован, где меня искать!
- Этого не может быть, - сказал ты.
- Отец потом рассказывал: сон ему был. Вещий. Сам Опекун Мира являлся, в шапке до неба. "Вставай, - говорил, Юпакша, - и беги опрометью - родился у мудреца-Спасителя сын, да теперь самого дитятю спасать надобно!" Отец, когда меня в поселок доставил, рыбакам сразу начистоту выложил: каково дитя! И про сон добавил. Думали, спорили, наконец решили: пускай живет себе на острове, а мы Спасителеву чаду станем харч возить, ашрам чинить… Там видно будет! Выживет - добро, помрет - тоже зло с гулькин нос, знать не судьба! Я поначалу не ездила - видеть боялась. Чуяла душа: не удержусь, возьмусь-таки за камень! Бабы меня стыдили… Месяц прошел, другой, третий, возвращается отец мой от внука и хохочет: заговорил! Юпакша только на берег, еще по колено в воде, а внучок уже от хижины орет благим матом: сам, дескать, трескай свою простоквашу, хоть залейся - а мне рыбки лучше привези или там утятинки копченой!" Отца чуть удар не хватил…
- Этого не может быть, - сказал ты.
- Полгода терпела, потом приехала. Сама, без Юпакши. Встретил как ни в чем не бывало, смеялся, шутил… А я смотрю на него - и в горле комок. Борода у него рыжая… у шестимесячного. Сыном зову, язык ровно ошпаренный, а он почувствовал. Бросил юродствовать, за руку взял и серьезно так: "Ты, мама, ежели противно, лучше не езди! Сама жизнь изгоем прожила, понимать должна - оно вдвое поганее, когда жалость, как помои из тряпки, выжимают!" Вот тут я сердцем и почуяла: мое! Пала ему в ноги: "Прости, - кричу, - дуру несуразную…"
- Это сон, - сказал ты. - Это ночной кошмар. Сейчас я проснусь и все будет по-старому.
- Угу, - откликнулся из угла трехлетний ребенок, скорчив гримасу и запуская мосластые пальцы в огонь бороды. - Давай просыпайся, папулька…
Сатьявати уже давно молчала, только всхлипывала украдкой, а Гангея все смотрел на обретенного сына и сутулился под тяжестью правды.
Почему-то все время мерещилось: вот он возвращается в Город Слона и знакомит раджу Шантану с внуком…
За все надо платить.
Вьяса вместе с обезьянкой мало интересовались тягостными раздумьями наследника - они дружно хлебали из одной миски душистое варево, временами ссорясь из-за особо лакомого кусочка. После первого знакомства и стычки с Крошкой-привратницей мартышка на удивление быстро сошлась с хозяином ашрама. Ластилась, копалась в колтунах, вовсю приставала к нему с многочисленными обезьяньими заботами и даже дала подержать свою драгоценную гирлянду из черепов - что для Кали было верхом доверия.
Они были похожи. Очень. Провал вместо переносицы, морщины избороздили плоть, похожую на застывший сок смоль-древа, массивные челюсти выпирают вперед… лапы до колен, ладони черпаками свисают, а мякоть самих ладошек розовеет младенчески!.. Словно в хижину забрался павиан-вожак с самкой-недорослем, осмотрелся и решил пожить денек-другой, до того момента, когда опять потянет на волю. Но Вьяса изредка прекращал шумно набивать утробу (будь Гангея менее взволнован, он бы заметил нарочитость поведения урода!) и в упор глядел на сына Ганги. В такие минуты разом отступало на задний план внешнее звероподобие, переставали смущать иссиня-черная кожа и волосы цвета каленой меди, даже светящиеся в темноте глаза выглядели обыденно. Мало ли, у одних зубы кривые, у других шрам через всю щеку, третьи глазищами сверкают… Бывает.
Крылось в облике Вьясы нечто, вызывающее в сознании давний образ Рамы-с-Топором, сурового гуру - в самом начале обучения, когда учитель все еще чувствовал себя отщепенцем, одним против всех, он смотрел также. Готовясь в любую секунду ударить и втайне надеясь, что не придется.
И еще: когда Вьяса громогласно сообщил, что ему приспичило выйти по нужде - Гангея на удержался и выглянул в щель, провожая сына взглядом. Тот, забыв о личине, шел ровно, почти степенно, разо перестав горбиться и подпрыгивать как одержимый, со спины он и вовсе походил на обычного взрослого мужчину, озабоченного поисками укромного уголка.
До возвращения Вьясы обезьянка нервничала и поминутно дергала Гангею за край одежды. Даже есть перестала.
- Далекий от сути появления и исчезновения обречен удивляться, - пробормотал наследник, цитируя любимое изречение того самого брахмана-советника, который спал сейчас в лагере сном праведника.
И позавидовал старцу: далекий не только "от сути появления и исчезновения", тот был сейчас далек и от прочих земных горестей.
- Ошибочка! - скрипнуло от двери. - Тот, кто не способен постигнуть возникновения и гибели существ, может позволить себе удивляться по-детски, разумный же забыл про удивление. Чему тебя учили, папулька? Баб портить?!
Вернувшийся Вьяса гулко хлопнул себя по животу, упал на четвереньки и поскакал к Кали, преисполненной ликования.
- Вот за это его и кличут Вьясой, - тихо шепнула женщина, склоняясь к самому уху Гангеи. - Сам Опекун Мира имя даровал. Отцу снова сон был: являлся Вишну, говорил - сын Спасителя мудрее мудрых, в материнском чреве все Веды с коментариями изучил! Я, один из Троицы, и то к нему беседовать прихожу, послушать, как он святые писания по-своему расчленяет… Зовите теперь подвижника Вьясой-расчленителем! Рыбаки-то его поначалу Черным Островитянином прозвали… да и по сей день зовут.
- Черным Островитянином? - переспоросил Гангея.
На благородном языке это звучало как "Кришна Двайпаяна". И из тишины прошлого, где плыл челн и рождались дети, растущие не по дням, а по часам, донесся еле слышный голос Рамы-с-Топором, аскета и матереубийцы:
"Только шиваиты знают правду: все смертные аватары Опекуна - или те, кто предрасположен к этому, - носят одинаковые имена. Иногда это прозвища. Кришна, то есть Черный, Кали, то есть Темная, или… или Рама, что значит Вороной".
Кришна Двайпаяна, Черный Островитянин, он же Вьяса-Расчленитель, сын Спасителя для всех, кроме матери и отца.
Настоящего отца.
- Не скучай, папулька. - Янтарный взгляд Вьясы проникал в душу и даже глубже. - Брось грустить, бывает хуже! Ты радуйся тому, что я тебя не люблю гораздо меньше, чем всех остальных. Почти как маму…
И наследник изумленно ощутил: в хижине пахнет сандалом. Как же он раньше не заметил…
* * *
- За что мне это? - спросил ты уже в челне. - Я нарушил долг кшатрия? Не чтил учителей своих? Посягал на женщин во время месячных очищений? Изнасиловал девственницу?! За что?!
Кали прижалась к твоему бедру и пронзительно заскулила.
Сатьявати мерно работала веслом.
- Не знаю, - ответила она после долгой паузы, когда рожденная твоим вопросом обида улеглась в женской душе рядом с другими обидами прошлого. - Знаю только, что у меня никогда не было месячных очищений. За всю мою жизнь. Значит, такого греха на тебе нет.
- Этого не может быть, - сказал ты.
- Да, - согласилась женщина. - Не может. Но - есть. Наверное, все дело в том, что я не знаю, кто я… впрочем, кем бы я ни была, я - не человек.
- Ну и что? - спросил ты. - Я тоже не человек… не совсем человек.
- Ты?!
- Я. Ведь я - Гангея. Дитя Ганги.