Обед в одиночестве - это всегда проблематично. Друзьями в Сити, как и в других районах Лондона, я не обзавелся, и некому было составить мне компанию. Поэтому, как правило, я приходил в ресторан с книгой - обычно с тоненьким сборником современной поэзии, взятым в Хайгейтской библиотеке. Ресторан в это время дня был переполнен, и часто столик на шестерых приходилось делить с пятью незнакомцами. Однажды, в начале января 1959 года, я поднял голову от книги - это были "Четыре квартета" Элиота - и обнаружил, что бородатый парень приблизительно моего возраста неотрывно глядит на меня. Перед ним стояла тарелка с печенью и луком, однако вместо того, чтобы есть, он, не сводя с меня глаз, продекламировал громким, хорошо поставленным голосом:
Настоящее и прошедшее -
И оба, как говорят, наличествуют в будущем,
И будущее содержится в прошедшем.
Если все время вовеки настоящее,
Искупления не жди.
Наши соседи по столику переглянулись в некотором недоумении. Один из них, кажется, даже тихонько фыркнул. Заговаривать с незнакомцем в общественном месте, используя столь специфичную лексику, - такое в Сити несомненно считалось серьезным нарушением протокола. Я же сидел как громом пораженный.
- Скажите, как по-вашему, - развязным тоном продолжал бородач, - мистер Элиот - гений или отъявленный плут и мошенник?
- Н-не… не знаю, - промямлил я. - То есть… в целом… (уже смелее) по моему мнению… чего бы мое мнение ни стоило… он - величайший из ныне живущих поэтов. Точнее, из тех, что пишут на английском языке.
- Браво. Я рад, что сижу напротив человека, обладающего вкусом и прозорливостью.
Парень протянул мне руку, и я пожал ее. Затем он представился: звали его Роджер Анстрасер. Мы немного поговорили об Элиоте, затронули также, если не ошибаюсь, Одена и Фроста, но что мне запомнилось больше всего из нашей первой беседы, это не ее содержание, но мои физические ощущения: в обществе этого странного, настырного человека через меня словно пропускали электрический ток. Его волосы слегка отливали рыжиной, борода была густой, коротко подстриженной, и хотя сдержанность костюма выдавала в нем труженика "квадратной мили", но желтый платок в мелкий голубой горошек, торчавший из кармана пиджака, предполагал несколько вызывающую приверженность собственному стилю - если не откровенное пижонство.
Без четверти два он резко встал и посмотрел на часы:
- Итак, сегодня в Вигмор-холле играют Форе. Квартет ми-минор в том числе. Я приобрел два билета в первый ряд с намерением затеряться в колдовской мгле французской интроспекции. Вот второй билет. Встречаемся в семь в пабе "Петух и лев", это в двух шагах от концертного зала. Если придете первым, с меня большая порция джина с тоником и льдом. Прощайте.
Он опять пожал мне руку, накинул на плечи длинное черное пальто из кашемира и эффектно удалился походкой денди. Я смотрел ему вслед в потрясенном молчании. Но когда потрясение улеглось, я ощутил прилив пульсирующего, горячечного счастья.
Роджер Анстрасер, понятное дело, был совершенно не похож ни на кого из тех людей, которых я успел узнать за мою короткую, малогабаритную жизнь.
Музыка была его страстью, и хотя сам он не играл, его знание классического репертуара от эпохи барокко до современности было безупречным и всеобъемлющим. Но столь же авторитетно он мог рассуждать о любой области искусства. Архитектура, живопись, театр, роман - казалось, не существовало ничего, что бы он не прочел, не увидел, не услышал и не обдумал. И однако он был всего лишь на год старше меня. Каким образом он приобрел столько знаний и опыта - и уверенности в себе, что немаловажно, - за столь короткий промежуток времени? Разница между нами (усиленная манерой Роджера высказываться - велеречивой, поучающей, иногда надменной, иногда попросту наглой) повергала меня в трепет: я чувствовал себя еще более оторванным от жизни, провинциальным и плохо образованным, чем раньше.
Вот так началось то, что я называю моим подлинным обучением. Отныне каждый вечер мы с Роджером что-нибудь посещали. Оркестровые концерты в Королевском фестивальном зале; экспериментальные театры в Сохо и Блумсбери; Национальную галерею; закрома Кенвуд-хауса; поэтические чтения в подвалах без окон или комнатенках над затрапезными пабами в Хэмпстеде. А когда мы не находили куда пойти, мы просто гуляли - бродили до глубокой ночи по пустынному лабиринту лондонских улочек, и Роджер показывал мне причудливые архитектурные детали, несуразные здания, забытые памятники старины, сопровождая показ малоизвестными фактами и эпизодами из истории Лондона. И опять его познания казались неисчерпаемыми. Он был безудержным, предвзятым, завораживающим, неутомимым и несносным в равной мере. Он мог быть легкомысленным и обаятельным, а мог - резким и жестоким. Он главенствовал надо мною полностью. Такие отношения идеально отвечали (первое время) нуждам обоих.
По вечерам мы нередко встречались сразу после работы, в пабе под названием "Восход солнца" в переулке Клот-Фэр, неподалеку от Смитфилдского рынка. Обычно я приходил туда первым и в ожидании Роджера покупал нам джин с тоником. Я выяснил, что он работает на бирже, но не на столь яркой должности, какая, на мой взгляд, ему подходила. Он был из тех, кого тогда называли "синяя пуговица", - эта категория занимала самую низшую ступеньку в брокерской иерархии. По сути, Роджер тоже исполнял обязанности курьера, но находился куда ближе к центру событий, чем я. Люди, непосредственно торговавшие акциями в зале биржи, назывались джобберами; напрямую контактировать с публикой им не разрешалось, руководящие указания они получали от брокеров, которые обыкновенно сидели в крошечных офисах (или боксах), расположенных по периферии зала. "Синие пуговицы" служили посредниками между брокерами и джобберами: передавали сообщения, транслировали инструкции, а также исполняли любой приказ своего джоббера, каким бы банальным или эксцентричным он ни был. Про себя я думал, что Роджера с его сверхчеловеческим умом (как мне казалось) и высокими амбициями такая работа скорее принижает.
- В любом случае, я там надолго не задержусь, - сказал он однажды, когда мы сидели, выпивая, в "Восходе солнца"; за окном январский ветер мел снег по Клот-Фэр, а духота в пабе становилась все нестерпимее. - Я утратил всякие иллюзии касательно мира больших денег.
Скажете, в устах двадцатидвухлетнего человека такие слова звучат высокопарно. Зато очень в духе Роджера.
- Я давно знал, что биржа - жуткое место, - продолжил он. - Но я также замечал, что люди, работающие на бирже, хотя все они поголовно - ужасные зануды, никогда не нуждаются в деньгах. Конечно, многие из них унаследовали денежки от мамочки с папочкой. Большинство брокеров заканчивали Итон - и половина джобберов тоже, - а нам известно, что такого сорта образование недешево. Тем не менее они делают вид, что в их мир двери открыты для всех, включая выпускников государственных школ вроде меня, и я предположил, что если вникнуть в то, каким образом большие объемы наличности меняют хозяев, то и мне в итоге кое-что перепадет. Но видимо, я был наивен. А в придачу у меня к этому бизнесу душа не лежит. Я не люблю деньги с такой страстью, чтобы всю жизнь думать только о них. Вот что отличает меня от Криспина.
Криспином Ламбертом звали джоббера, к которому был приставлен Роджер (или, как предпочитал выражаться мой друг, "с которым он сотрудничал").
- Ты с ним ладишь? - спросил я.
- О, вполне. Со скидкой на гнилые стандарты межчеловеческих контактов, царящие на бирже, Криспин - приличный малый. И все же он - типичный продукт системы. С виду Криспин - само обаяние. При первом знакомстве создается впечатление, что на свете нет парня дружелюбнее. Но под этой маской таится фундаментальная безжалостность. Ничто он так не любит, как деньги, и он жаждет денег, и употребит все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы добыть их. Вот что я имею в виду, когда называю этих людей беспросветными занудами. Для меня деньги - средство для достижения цели. Я бы потратил их на путешествия - повидать мир, попутно ни в чем себе не отказывая. Покупал бы лучшие места в опере. Обзавелся бы парочкой Пикассо. Но для Криспина и ему подобных деньги и есть цель. На большее их воображения не хватает. Что ж, прошу прощения, но, по-моему, это чересчур скучное мировоззрение. Мелкое. Поверхностное. Никчемное. Ну скажи на милость, что творится в головах у этих людей? Где их духовная жизнь?
- Разве у него нет каких-нибудь… любимых занятий? Хобби, увлечений?
- Он помешан на лошадях, - признался Роджер. - Изучил эту область досконально. Знает, как зовут любого тренера в любой конюшне страны. Но я сомневаюсь, что это доставляет ему удовольствие. Он лишь делает ставки с целью выиграть. И, как видишь, все опять сводится к деньгам.