- "Кощун"! Какая прелесть! Вот откуда "кощунство"! А почему для нас "кощунство" - это когда говорят плохо, ругательно? Богохульствуют, словом. Ведь в сказке ничего плохого, один фольклор!
- Потому попы, понятно, не любили, штоб про Мокшу баяли, про Рода, про Дажбога с Волосом. Ежли начат кто кощун баять, они враз кричат: "Кощунство, кощунство!" - Исусу, значицца, ихнему умаление. А кощун - он и есть наша правда славянска.
Мамин сибиряк стал долго нараспев рассказывать свой кощун про то, как Дажбог со Змием поделили людей и землю: половина стала богова, а половина - змиева, а чтобы ясна была граница, впряг Дажбрг Змия в огромный плуг и перепахал на Змие всю степь от края до края, от Днепра до Дуная. Сначала было интересно, а потом надоело и я задремал.
- Ну чево, Мишь, кунят уже, - прервал сам себя мамин сибиряк.
Проговорил он это своим обычным голосом, не кощунственным - и я тотчас очнулся.
- Что - Миша, что делает?
- Кунят, говорю, куняет. Ну, дремлеть. Вовсе ты не понимаешь по-русски.
Матушка застеснялась:
- Да уж правда, язык у нас бедный, канцелярский. Как замечательно: "кунять"! Вот откуда Куняев!
- Што за Куняев?
- Поэт. "Добро должно быть с кулаками", написал.
- Ить от очинно правильно! Без кулаков што от добра никака польза, што от зла. Верно, Мишь?
Я все не мог привыкнуть и гордился, что мамин сибиряк разговаривает со мной, как со взрослым мужчиной.
Но не поддался на лесть, вспомнил, как Кутя независимо отнеслась к мамину сибиряку, и спросил запальчиво:
- Почему "кунять" - такое замечательное слово, настоящее народное, а "дремать" - нет? Чем "дремать" плохо, что в нем канцелярского? А мне "кунять" не нравится, некрасиво как-то: "кунять", "вонять".
- Ишь! Вот так, Мишь, чево думашь, то говори - с кулакам. Мужик будешь. А по мне, што "кунять", што "дремать". Рази я говорю, што "кунять" лутшей?
- Ты ж сам сказал, что мама не понимает по-русски.
- Не понимат - ить точно. "Кунять" я по-русски сказамши? А она не понимат.
Железная логика.
Матушка делала мне знаки, чтобы я не спорил. И серединские боги взирали на меня неодобрительно: и Род с Рожаницами, и Перун, и Волос, и Дажбог, и сама Мокошь. Один только дедушка Чур хихикал. Их набралась уже целая большая полка, сколько мамин сибиряк ни раздавал своих идолов, а они от этого только прибывали. Дажбог сидел на маленьком сундучке, на шкатулке, куда мамин сибиряк забрасывал небрежно ругу, получаемую от новых язычников за серединских богов. И можно было брать оттуда свободно - не только матушке, но и мне. "Тыща рублей - не деньги". Я не брал тысячу, но сколько нужно было, брал запросто, если что-нибудь купить или куда-то пойти. Захотел бы - стал бы весь в "фирме", как Витька Полухин. Но меня не очень интересуют фирменные тряпки, честно - потому что смешно, когда все ходят в одинаковых штанах, и чем одинаковей, тем сильней гордятся. В армии форма - необходимость, но зачем на гражданке самим залезать в форму? Витьке Полухину этог не понять, он гордится, что уже назаработал себе на дубленку цвета беж, а скоро поставит у себя и всю фирмовую аппаратуру - нафарцует. Обычно у тех, у кого одинаковые штаны, мнения тоже одинаковые. Витька всегда пишет сочинения такие, какие нужно, он очень хорошо знает, какие нужно писать, наша бедная Вероника верит, что он очень идейный ученик… Потому я не бросился покупать фирму, чтобы навесить на себя. Раньше ходил в чем попало от бедности, а теперь - от зазнайства. И матушка тоже - чего-то себе покупала, но без остервенения. Она ведь и раньше ничего не понимала в тряпках. Когда шкатулка под Дажбогом переполнялась мамин сибиряк куда-то перекладывал деньги, уж не знаю, куда, но несколько сотен там всегда лежали для общего пользования - и никто не спрашивал отчета.
Я теперь шикарно угощал Кутю мороженым. На рестораны у меня не хватало смелости: они представлялись мне вертепами разврата, где демонические официанты униженно служат самым разгульным из гостей и с презрением изгоняют прочих посетителей, не поднимающихся до высот гусарского или купеческого кутежа. Жалко, уже уехал Луна-парк: мы в нем были летом и с имевшейся у меня трешкой чувствовали себя весьма жалко, а просадить бы, не раздумывая, не экономя, хоть червонец, хоть два - вот тогда бы получили массу удовольствия!
Зато я впервые взял такси - не с отцом проехал, не с матушкой, а остановил сам и посадил Кутю. Мы с нею были на дне рождения ее подруги где-то на проспекте Художников - она меня привела, сам-то я не очень разбираюсь в этих районах. Подарок тоже купил - ручные кружева - и цветы на рынке. Вышли мы от подруги уже около двенадцати. Кутя ныла, что поздно, что обещала быть дома в двенадцать, а нам еще чуть не час добираться - действительно, нужно ждать автобуса, которые вечером ходят редко, ехать до метро, потом на метро с двумя пересадками и еще пешком от Сенной - тут-то я увидел свободное такси и махнул рукой. Небрежно, будто привык останавливать. Честно говоря, все же не ожидал, что такси остановится. Шофер увидит, что я еще школьник, не поверит, что есть деньги - но машина затормозила. Кутя сразу сменила тон:
- Ой, Мишка, ты что? Знаешь, сколько нащелкает с окраины? Давай только до метро!
Она еще не понимала, что тыща рублей - не деньги.
Я подсадил Кутю, сел рядом - только жлобы, когда едут вдвоем, важно усаживаются впереди, как начальники в персональной машине - сел и приказал:
- На Гражданскую. - И вдруг добавил небрежным тоном, сам не ожидая, что умею так: "Да не перепутайте: на улицу, а не на проспект!"
Потому что проспект где-то здесь близко, а на улицу - через полгорода.
И обнял Кутю за плечи.
Я чувствовал Кутю плечом, боком, бедром - и думал о том, что еще ни разу ее не целовал. Стыдно! И давал себе слово, что когда сейчас приедем, непременно поцелую! Раз уж так умею разговаривать с таксерами, то ничего мне не стоит ее поцеловать!
Нащелкало всего восемь рублей - я ожидал, что раза в два больше. Я дал таксеру десятку и вышел, не дожидаясь сдачи.
Во дворе у нас темно, лампы над подъездами давно перегорели. Вот и хорошо - старушка Батенькина ничего не разглядит из своего окошка. Я был готов гордиться Кутей перед всем миром - но не хотел, чтобы бессонная бабушка подглядывала, как мы целуемся.
Я уже совсем набрался духу взять Кутю сзади за талию, оторвать от Тигрншки прижать к себе - как вдруг послышались шаги на лестнице, открылась дверь - и явилась кутина мама.
- Это вы? А я уже начала беспокоиться! Хотела вас встречать у метро.
Кутя выпрямилась. Тигришка спряталась.
- Ну, мамочка, чего беспокоиться? Сколько сейчас? Всего десять минут! Совсем даже вовремя приехали, как обещали! И я же не одна, а с Мишей!
- С Мишей спокойнее, конечно, ну а если взрослые хулиганы?
Кажется, она меня не принимала всерьез!
- Вечно ты паникуешь, мамочка, я просто не знаю! И никогда не ходи встречать к метро: мы приехали на машине, а ты бы там стояла как… как я не знаю кто!
Ай да Кутя! Я был отомщен.
- На машине?! Какие аристократы! Мы в ваши годы так не роскошествовали. Спасибо, Миша, что доставили нам дочку.
Для них специально старался!
У нас в окнах еще горел свет. По лестнице спускались. Слышался Петров-не-Водкин. Конец фразы я уже разобрал:
- …и все-таки получается некое шоу, ансамбль песни и пляски.
С ним Татарников - а кто ж еще! Профессорскую речь я разбирал совсем хорошо:
- В церкви тоже ансамбль песни и пляски, только шикарнее. Сейчас спрос на всякую этнографию. Время раскапывания корней. Увидишь, эти Мокоши пойдут скоро у Сотби на тысячи фунтов!
Я громко зашлепал ногами по ступенькам, чтобы не подумали, будто подслушиваю. Голоса оборвались. На втором этаже рядом с дверью Ларисы мы встретились.
- Здравствуй, Миша! Здравствуй, дорогой! Небось, от девочек?
Уж так они мне обрадовались, будто встретили живого Перуна или Волоса. Очень им было интересно, расслышал я про тысячи фунтов или нет, потому так и расшумелись. Я важно согласился, что от девочек, и оставил их в полном недоумении слышал я все-таки или не слышал?!
Мы разминулись - и тут за моей спиной приоткрылась дверь, выглянула Лариса.
- Это ты ходишь, Миша? А ваш Степан Петрович как - дома?
Я приостановился, спустился назад н несколько ступенек. Лариса была в одном халате. На лестнице у нас лампочки тусклые, и в полумраке она показалась почти молодой, в какой-то миг мне захотелось обрушить на нее все нерастраченные поцелуи. Но сразу же стало противно.
- Откуда я знаю. Наверное, дома. Где ему быть.
Я отвечал довольно грубо. Но Лариса не смущалась.
- А то у меня что-то с холодильником. Он же на все руки. Скажешь ему, хорошо?
- Скажу, когда увижу. Не пойдет же сейчас.
- Я рыбу достала. Обидно, если протухнет. Хорошая рыба. А ты не понимаешь? Вас в школе не учат?
Снова промелькнуло искушение войти в темноту ларисиной квартиры, в смешанный запах парикмахерской и прачечной.
- Нет, не учат!
И я поспешно взбежал наверх. Вернее, убежал. И долго не мог успокоиться, воображал несостоявшееся приключение и презирал себя за трусость, и радовался, что не предал Кутю, избежал ларисиного капкана. Что все мне почудилось, что Лариса и не пыталась меня заманить, я не думал совсем…
Поэтому подслушанный разговор вспомнил только наутро. Передавал мамину сибиряку просьбу Ларисы. Передал я не при матушке, нарочно выбрал момент, как бы приглашая его в тайный заговор. Но мамин сибиряк отмахнулся небрежно:
- Нищак, потерпить. - Не протухнеть у ей, авось.