Во дворе грелась Тигришка. Матушка моя однажды видела, как я гладил Тигришку, и сказала, что мужчинам не полагается любить кошек, что еще Киплинг написал, что настоящий мужчина, когда видит кошку, бросает в нее чем попало. Киплинг и правда написал, я помню эту сказку, но все равно не понимаю, почему это настоящий мужчина должен так делать. Многим кошкам этот Киплинг больно обошелся, потому что всегда полно идиотов, которые что-нибудь делают не потому, что самим хочется, а потому, что так принято, потому что велел какой-нибудь гений, хоть самый завалящий. А я не люблю, когда заранее известно, что кому полагается делать. Матушка потому притянула Киплинга, что сама терпеть не может ни собак, ни кошек, хотя женщинам это не запрещает даже Киплинг. А отец любил, но из-за нее не мог дома у нас никого завести.
Через два года после их взаимного бросания отец женился снова. Мне он этого специально не сообщал, матушке, я думаю, тоже, но она откуда-то сразу узнала и отозвалась очень ядовито, хотя сама же бросила его гораздо дальше, чем он ее:
- А говорил когда-то, что никто ему не нужен, кроме меня! Никому нельзя верить! Ну, совершенно естественно, мужчине невозможно просуществовать одному, мужчина не способен обойтись без служанки: ни пришить себе пуговицу, ни постирать. В теперешних условиях служанок нет, в теперешних условиях для этого жены. И моську держит, почуял волю. Он всегда собак любил больше, чем людей!
Так я узнал, что у отца завелась собака. И позавидовал. Когда появился мамин сибиряк, я понадеялся, что следом за ним появится у нас и настоящая сибирская лайка - своему сибиряку матушка бы перечить не посмела, в этом я разобрался быстро - и даже раз заговорил с ним об этом. Но он мои надежды угробил разом:
- Собака тута в городе - один распут. Она для работы человеку дадена: дом сторожить, зверя тропить, упряжь таскать. Кто не работает - тот не ест, да? А у нас мужик знашь как сказал: "Кто не работает - тот нас съест!" Оно точно. Чево ей в городе, как работать? Дармоедов развели, один распут. Хотя всех бы перебить - нищак. Охотник кажный как? Стара Стала собака зверя тропить - враз пристрелит. Зря не кормит.
Кто бы другой сказал, что всех бы собак перестрелять, я бы его возненавидел на всю жизнь. А мамина сибиряка - не смог. Потому что давила на меня его мужицкая основательность, настоящесть. Рядом с ним я невольно ощущал уже и собственную ненастоящесть, а не только ненастоящесть какого-нибудь профессора Татарникова. Кто я такой? Что я знаю в жизни, кроме школьной науки, кроме музейной культуры? Не сеял, не пахал. Я злился на себя, я не был согласен признать свою неполноценность, мамин сибиряк логически ничуть меня не убедил. Я по-прежнему мечтал, как было бы здорово идти по улице - и чтобы рядом шла моя собака! Куда ни пойду, она за мной, и не надо ее уговаривать, не надо сомневаться, пойдет ли она или нет - она всегда счастлива идти за мной куда угодно, лишь бы я ее брал с собой! Я по-прежнему так думал - и все-таки не мог отделаться от противного ощущения, что мнения мамина сибиряка более основательные, здравые, настоящие, чем мои собственные - потому что в нем эта самая нерассуждающая темная тесячелетняя народная мудрость. Давила меня эта самая мудрость - но сбросить ее я не мог…
И тут из нашего подъезда вышел мамин сибиряк.
- Вон, смотри, шепнул я Куте.
Я уже успел привыкнуть к его виду, а сейчас посмотрел на мамина сибиряка как бы глазами Кути: дикий волос, покрывающий полгруди, слишком длинные руки, тяжелая походка, будто вдавливающая наш выщербленный дворовый асфальт. Взгляда издали не разглядеть, но глубина глазниц поражает сразу - словно две пещеры над заросшим косогором.
- Ну и чучело! - Кутя не засмеялась: похоже, была немного напугана.
Мамин сибиряк тоже нас заметил и свернул напрямик через газон. Кутя чуть отступила и встала сбоку и немного сзади меня. Вот здорово: можно сказать, что я защищал ее грудью!
- Ить девка твоя, Мишь, да? Красавидна. И животина тута же. Мыша ловит, не?
К моему удивлению, мамин сибиряк нагнулся и протянул руку к Тигришке. Та отпрыгнула.
- Боицца. Тоже красавидна. Похожи - девка и кошка. В масть. На шапку хороша.
И он мелко засмеялся своим сиплым смехом.
- А меня не надо на шапку?!
Кутя покраснела. Она вообще легко краснеет, потому что у настоящих рыжих, некрашеных, кожа очень нежная.
- А тя, красава, на перину! - и он снова засмеялся.
И пошел, вдавливая ногами асфальт.
- Фу, какой противный! Как ты с ним живешь?
- Чего мне? Сибиряк-то мамин.
- Все равно. Тигришку на шапку!
- В деревне иначе относятся. Помнишь у Есенина: "Из кота того сделали шапку. Да он не сделает, он своими идолами занят. Шутит так.
- Дурак и шутки дурацкие!
Кажется, Кутя совершенно не ощущала рядом с маминым сибиряком своей городской интеллигентской ненастоящести, она не испытывала никакого почтения к его тысячелетней мужицкой мудрости.
А мамину сибиряку точно было не отвлечься ни на минуту - ни ради Тигришки, ни ради чего другого. Знакомые профессора Татарникова и Петрова-не-Водкина, знакомые знакомых, знакомые в третьей степени - все жаждали иметь серединских богов, во всех пробудились дотоле крепко спавшие их языческие предки! Что-то смутное, неосознанное бродило в них и раньше, заставляя собирать прялки и скалки, но что такое скалка рядом с Мокошью и Перуном! По вечерам я только успевал открывать дверь.
- Простите, можно видеть Степана Петровича? - очередной посетитель вертел бумажку перед глазами. Я ведь туда попал? Дело в том, что я от Валентина Нилыча Татарникова…
Говорили обычно чуть понижая голос из почтения к святыням. Проблемы возникали самые неожиданные:
- А ничего, что я Чура положу в полиэтиленовый мешок? Может, надо обязательно в льняную тряпицу?
- Нищак. В ем сила доподлинная, ему твой полутилен без вреда.
Очень редко покупатели отваживались не на споры кто ж возьмется спорить с живым волхвом, язычником-практиком! - но на робкие вопросы:
- А почему у вас Лада и Леля женщины? Ведь в сказках всегда Лель. Так и говорят: "Лель-пастушок". Возьмите и "Снегурочку".
- Говори! Како ж Лель мужик, когда они Рожаницы - Лада и Леля, матка и дочка. Или у вас тут в городе мужики рожат? Тем, которы отецких богов забыват, тем едино, что Лель, что Леля, а нам Леля в бабьем деле помогат.
- А Лад? Тоже говорят всегда в мужском роде. Даже книжка есть про старые обряды: "Лад".
- Книжка! Каков Гришка, така евона книжка. А ежли доподлинно, так Лада. Котора Лелю родила. Муж жену как ласкат? "Ты моя Лада". А не она ему: "Ты мой Лад" - тьфу!
Вопросители уходили посрамленные - но и просвещенные.
Один только раз - при мне во всяком случае нашелся посетитель, который попытался заспорить с маминым сибиряком. Жизнерадостный розовощекий толстяк в замшевой курточке, похожий, несмотря на свою шкиперскую бородку, на увеличенного раза в три откормленного младенца.
- Но как же так, что вы говорите! Все языческие боги были ассимилированы в христианских святых, это же элементарно: Влес во Власия, Перун в Илью-пророка и так далее. Образовалось новое качество: полуязычество-полухристианство, которое мы и имеем под названием современного православия. Поэтому просто нет надобности языческим богам сохраняться в первобытном виде!
И тут мамин сибиряк отвалил бородатому младенцу полной мерой. Я все-таки не привык - хотя мог бы привыкнуть даже в родной школе - что апломб и прямая грубость заменяют аргументы, и потому очень удивился приемам полемики, примененным маминым сибиряком:
- Ах ты, кикимора болотная! Не сеешь, не пашешь, а туда ж! Народ-ат, он сам знат! Ходют тут - почечуй поповский, а пищит!
Мамин сибиряк встал и шел на младенца в замшевой курточке, размахивая носатым Родом, как кистенем. Паркет прогибался.
И грубости подействовали убедительней, чем логика. Бородатый младенец попятился, опрокинулся, пятясь, на диван и совершенно со всем согласился:
- Я что, я только высказал, так сказать, общепризнанное, а сам я, напротив…
- А не высказай, молчи да глазай!
Младенец внес ругу вдвое проти обычной, а потом в прихожей шептал в восхищении, укладывая целый комплект идолов в огромную сумку с надписью "Fiat" на боку:
- Какой темперамент, а? Вот где нерастраченные силы! В самой гуще! А глагол какой: "Глазай"! Что мы - хилые вырожденцы…
На другой день я устроил в классе маленькую премьеру гадания на сибирской гуще:
- Ну ты глазай сюда! Это те не Машка, а Мокша. Лишнего не языкай и Мокша те экзамен скинет как лапоть!
Захаревич позавидовал и тотчас образовал еще кучу глаголов:
- Ушай, носай, ногай, рукай!
А Кутя подхватила голосом Вероники:
- Ушай урок, пальцай сочинение! Глазай на доску, а не в чужую тетрадь!
Я хохотал со всеми, но все-таки чувствовал, что "ногай" и "пальцай" звучит так себе, а "глазай" - хорошо…
Деньги, ругу эту самую, новоявленные язычники протягивали, всегда конфузясь, всем своим видом давая понять, что платить деньгами за святыни - кощунство, но что поделаешь, раз нет другого способа вознаградить богоугодные труды.
Впрочем и самое кощунство мамин сибиряк понимал по-своему. Однажды вечером, удачно расторговавшись, он сидел и разнеженно парил в тазу свои корявые ступни - почему-то не захотел в ванной. Матушка то и дело подносила в чайнике горячую воду.
- Ну чево, - просипел он с необычным благодушием, - кощун те побаять? Пусть бы и Мишь послухал.
Матушка переспросила с обычной при своем сибиряке поспешностью:
- Что ты хочешь? Что побаять? Рассказать?
- Кощун. Как по-вашему? Сказку.