Он не отказывался пить и есть, и выполнять поручения (Муха гонял его безжалостно, добиваясь терапевтического эффекта в ущерб делу, ведь даже с поручениями "подай", "принеси" Жёвка справлялся через раз), но что-то в нём заклинило. Движения большого нескладного тела заедало, звуки не могли протолкнуться сквозь глотку, взгляд сам не верил, что видит, - и, вероятно, действительно не видел. Произошедший в нём разлад был нагляден, как руины, оставленные землетрясением на месте отлаженных инженерных конструкций, и тот, кто, помня вчерашнюю упорядоченность, намеревался здесь пройти, рисковал сломать шею.
Мы мешкаем на ничейной, брошенной опушке. Судя по искорёженным лавкам и обугленным кускам дерева (фрагменты, обрезки, когда-то бывшие строеньицами детской площадки), в теплое время года сюда приходят посидеть парочки и компании. Обычное зрелище: скамейка и кусты цветущей сирени утопают в кучах мусора, на скамейке обжимаются двое, вокруг лежит слой говна, бумаги, пакетов, пустых пластиковых бутылок, битого стекла - бурый перезимовавший мусор, наиболее выносливая часть которого встретит ещё одну зиму и ещё. "Ты улыбаешься?" - спрашивает меня Фиговидец; его дыхание шевелит мои волосы, и, даже не оборачиваясь, я чувствую улыбку на его губах, хотя они меня не коснулись. "Это нервное, - отзывается Муха. - Идём?"
Идти, мы все понимаем, нужно, но это та неизбежная вещь (как смерть или история), принимать участие в свершении которой никому не хочется. Выбравшись из кустов, мы ещё какое-то время жмёмся на их фоне. Мы на земле соседней провинции. (У нас мирные тесные связи: текстиль, ортопедический институт и т. д.) Всем не по себе. Муха покрепче натягивает на уши круглую, по голове, вязаную шапочку. "Может, тут про мирный договор не все знают, - тоскливо говорит он. - Ходил разговорчик, что в прошлом году на границе тёрки были, фуры ихние наши менты пограбили". "Мы ведь без фуры", - замечаю я. И все смотрят на двухколесную тележку, на которой один на другом составлены наши ящики. Фиговидец поправляет свой рюкзак. "Соседи куда опаснее совсем уж далёких народов, - кивает он, - если те, конечно, не проводят колонизаторскую политику". "С ментами нас не спутать", - успокаиваю я. "На определенном этапе межнационального конфликта социальная и профессиональная принадлежность уже не имеют значения. - Фиговидец с издёвкой смотрит на Муху. - Вы их считаете соседним народом или соседним государством?"
- Соседней провинцией, - говорю я. - Они не должны сильно от нас отличаться.
- Не должны. - Муха берет бинокль. - А отличаются или нет - скоро увидим.
Муха берет бинокль, сосредоточенно смотрит в одну точку.
- Не понимаю, - говорит он. - У нас Сампсониевский - и здесь Сампсониевский. - Он протягивает бинокль мне. - Посмотри. Вон тот серый дом, на нём табличка.
- А тебе не пришло в голову, что это один и тот же проспект? - интересуется Фиговидец. - Просто длинный?
Муха молчит. Я смотрю в бинокль. Серый дом - тяжёлый, прочный и некрасивый. На грубой кладке наростами и бородавками выпирают балконы. Самый нижний полуобвалился. На балконе третьего этажа стоит ведро с сосенкой, на балконе четвёртого свален хлам, на балконе пятого мужик в клетчатой рубашке, перегнувшись, плюёт (я пригляделся повнимательнее: плюёт или блюёт?) вниз.
- Неужели это правда? - говорит Муха. (Он опять шуршит картой.) - Я хочу сказать, неужели всё правда так, как здесь нарисовано?
- Разумеется, - говорит Фиговидец важно.
- А где мы сейчас?
Ответ на этот вопрос даётся фарисею уже не столь легко. Он пыхтит, смотрит то вокруг, то в карту и, наконец, дёргает меня за полу куртки.
- Какой там номер дома на табличке?
Я покидаю мужика на пятом этаже (все-таки он плюёт), нахожу табличку. Никакого номера на ней нет, только название улицы. В витрине бельэтажа вывешены рекламные плакаты эфедрина, антибиотиков и средства от перхоти - по крайней мере, именно так можно понять слоган "ЛЮДИ В ЧЕРНОМ" и иллюстрирующую его картинку.
- Я аптеку вижу.
- Аптека! - закричал Муха. - Значит, точно и здесь люди живут!
- Дай мне. - Я изъял карту у Фиговидца и, сложив, сунул её себе во внутренний карман. Карман застёгивается на две пуговицы, между которыми вышита крошечная золотая лиса - марка портного. Тёмно-зелёная стёганая куртка за десять лет пообтёрлась, но из неё не выпало ни одной нитки. - И помалкивайте, что она у нас есть. Жёвка! Тебе всё понятно?
Жёвка мелко, несколько раз кивает, силится что-то сказать, и я не уверен, что он кивает мне, в ответ на мои слова; не уверен, что он вообще меня услышал.
- И валюту нужно замаскировать, - вставляет Муха. - Вдруг у них нет понятия частной собственности? Отберут.
- Они могут отобрать, даже если такое понятие у них есть, - ободряет его Фиговидец.
Катится под ногами бурая трава, серый лед по кромке щербатого асфальта, асфальт. Проплывает, накренившись (бумажный кораблик в весенней луже), ларёк с пивом, из окошка высовывается вслед нам (я не стал оборачиваться) озадаченная голова. Все те же самые, привычные вещи, которые мы изо дня в день видели дома, движутся (движение ветвей дерева, талой воды, старых женщин с корзинками) в непривычном замедленном ритме, словно давая понять, что они - пусть и те же - совершенно иные. Пристальнее вглядываясь в ряды домов, в неровности дороги, я видел на них другой отблеск, другие тени - и пыль привычки сменилась опасным, матовым глянцем чужой жизни, никогда и ничем меня не коснувшейся, так же как мои ноги никогда не касались этих дорог.
Квартал малолюден, тих, но неожиданно я перестаю слышать наши шаги, и скрип тележки, и сиплое дыхание Жёвки. Нас вытеснили местные звуки: резкий крик ворон, резкая музыка из открытой форточки, далёкий визг тормозов. Мы стали подвижным, бесшумным сном. Я заметил, как вспыхнула (цвет ясный, алый, но зловещий в своей беспричинности) ветка березы и покраснел край яркого золотистого неба. Солнечный луч тёк по фасаду все медленнее, гуще, из багряного становясь багровым; стекло витрины рдело невозможными при таком освещении (чистое небо, утреннее солнце) багровыми бликами; повеселевший кулак Мухи, стучащий в темную тяжёлую дверь аптеки, налился чёрной венозной кровью. Я сморгнул.
- Кто там? - спрашивает голос из-за двери.
- Открой и увидишь, - отвечаем мы.
Аптека (пестрота мелкого, яркого на смутно-белом фоне стен) ничем не отличалась от наших. Сквозняк носил по залу прохладные запахи. Впустивший нас мальчишка стоял ошеломлённо, покорно, и чем яснее он понимал, что впустил не тех, тем терпеливее и тупее становилось его испуганное лицо.
Из подсобного помещения выдавилась дородная тетка в красной шапке набекрень.
- Привезли? - прогрохотала она и, приглядевшись (задвигались затейливые пучки волос, растущих из родинок), сердито фыркнула: - Переучёт!
- Да ладно, - сказал я. - Всего лишь пачку аспирина и немного информации.
- Вы не местные, - сказала тетка осуждающе. Отличная, плотной вязки шапка была ей мала и медленно, неуклонно сползала к уху, снизу тяжело и грубо подпираемому огромной золотой серьгой.
- Мы с Финбана.
- А здесь чо забыли?
Муха занервничал и сделал ошибку.
- Слушай, мать. Просто скажи…
- Сыночку! - взвыла тетка мощно, избоченилась и пошла честить белый свет, налегая на гласные, которые в местном диалекте оказались вдвое протяжнее наших. Фиговидец навострил уши и быстро полез в карман за блокнотиком, как будто бумага и карандаш могли сфотографировать напевную округлую брань.
- Девушка, - начал я, следя за ползущей, ползущей шапкой. В этот момент от удара ноги распахнулась входная дверь.
- Пуля! - обрадованно взметнулась девушка. - Шпиёны заявились!
Ровно строчащая рука Фиговидца застыла. Я обернулся, и мне осклабилось лицо безобразное, беспощадное, бесстыжее. Пока я снимал очки, пока над кучкой теснящихся за Пулей серых фигур сама собой поднималась для суеверного оберега чья-то рука, он смотрел неотрывно (глаза оставались неподвижными, серые на сером), не помня слов, давясь собственным молчанием, как рыба - воздухом. По мере того как он осознавал, кого видит, иные слова всплывали из глубин его подсознания.
- Пройдёмте, граждане, - сказал он наконец, на глубоком выдохе облегчения.
Пуля показался мне ментом; это бросилось в глаза прежде всего, заслоняя и черты лица, и одежду. Сопровождавшие его молодые парни были в таких же легких серых куртках (крупные буквы СКЗ на нагрудном кармане), но выглядели иначе. Он один выглядел как мент, вёл себя как мент, командовал как мент. Ему даже не пришлось командовать: все приказы исполнялись до того, как он открывал рот, и это было следствием то ли автоматизма рутинной работы, уверенности, что ничего неожиданного Пуля не прикажет, то ли отвращения и нежелания слышать его голос. Нас препроводили (аккуратно, строго, очень вежливо, отчаянно труся, боясь дотронуться, поднять глаза) в двухэтажный барак неподалёку, оказавшийся не отделением милиции, а (см. табличку на входе) опорным пунктом дружины Союза Колбасного Завода.
Мы оказались в комнате небольшой и сверх меры набитой и людьми, и гулом их хриплых и сиплых голосов. На одной из стен висел плакат по технике безопасности (аляповатый молодец, размахнувшись, указывал на надпись НЕ УБИЙ) и нечто, тщательно забранное легкомысленной (цветочки, вспышки красного) ситцевой занавесочкой в фестонах. На стене противоположной - серой-серой - висели еще два плаката, самодельные (чёрная и красная тушь, следы мучительных усилий), слева - НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, справа - СТРОГО ЗАПРЕЩАЕТСЯ.
- Этого чего? - спросил Фиговидец.
- Того самого, - хмуро отозвался Пуля. - О чём ты, падла, подумал.