* * *
Кит завел привычку подниматься около полудня на башню, почитать английский роман - и немного побыть в одиночестве. Это его посещение спальни обычно совпадало с душем, который Шехерезада обычно принимала перед обедом. Он слышал его, этот душ. Тяжелые капли воды издавали звук, словно шины автомобиля по гравию. Он сидел, держа на коленях страдающую ожирением книгу в мягкой обложке. Потом, выждав пять страниц, шел умываться.
На третий день он отвел щеколду и нажал на дверь ванной, но она не поддалась. Он прислушался. Через минуту потянулся тяжеловесной рукой к колокольчику (почему в этом ощущалась такая значительность?). Опять тишина, щелчок задвижки вдалеке, шаркающая поступь.
Потеплевшее лицо Шехерезады, обращенное к нему, лучилось из складок толстого белого полотенца.
- Вот видишь? - сказала она. - Говорила я тебе.
Губы: верхняя столь же полна, сколь и нижняя. Ее карие глаза и равновесие их взгляда, ее ровные брови.
- И это не в последний раз, - продолжала она. - Обещаю.
Она крутнулась, он последовал за ней. Она повернула налево, он наблюдал, как они втроем удаляются, настоящая Шехерезада и симулякры, скользящие по стеклу.
Кит остался в зеркальной букве L.
…"Пугало, может быть, мечта". Сколько часов, таких счастливых часов провел он со своей матерью, Тиной, за этой игрой, "Пугало, может быть, мечта", в баре "Уимпи", в кофейне ("Кардома"), в кафетерии в стиле ар-деко.
- Что ты думаешь об этой парочке, мам? Вон там, у музыкального автомата?
- Парень или девушка?.. М-м. Оба - "может быть, но вряд ли".
Они раздавали оценки не только незнакомцам и прохожим, но и всем, кого знали. Как-то днем, когда Тина гладила, он сделал - а она поддержала - утверждение о том, что Вайолет - видение, достойное занять свое место рядом с Николасом. Потом одиннадцатилетний Кит спросил:
- Мам! А я - "пугало"?
- Нет, милый. - Она отвела голову на дюйм. - Нет, мой хороший. У тебя лицо похоже на лицо, вот что я тебе скажу. Оно полно выражения. Ты - "может быть". "Очень может быть".
- Ну ладно. Давай какую-нибудь тетеньку.
- Какую тетеньку?
- Давину.
- О! "Мечта".
- М-м. Высокая мечта. А миссис Литтлджон?
Однако он, по сути говоря, более или менее примирился с собственным уродством (а в школьном дворе стоически откликался на прозвище "Клюв"). Потом все изменилось. Событие, которое должно было произойти, произошло, и все изменилось. Изменилось его лицо. Челюсть и в особенности подбородок утвердились, верхняя губа утратила клювоподобную твердость, глаза стали яснее и шире. Позже он придумал теорию, которой предстояло волновать его всю оставшуюся жизнь: внешность зависит от того, насколько ты счастлив. Лишенный расположения к окружающим, обиженный с виду мальчик, внезапно он сделался счастливым. И вот теперь здесь, в Италии, в подернутом рябью, крапчатом зеркале отражалось его лицо - приятным образом лишенное дефектов, твердое, сухое. Юное. Он был достаточно счастлив. Был ли он счастлив достаточно для того, чтобы пережить экстаз феномена Шехерезады - жить с этим экстазом? Еще он полагал, что красота при близком и длительном контакте в легкой степени заразна. Это было общее мнение, и он его разделял; он хотел испытать красоту на себе - быть узаконенным красотой.
Кит сполоснул лицо под краном и пошел вниз к остальным.
Холодные, сырые облака кружились над ними и повсюду вокруг них - и даже под ними. Ломти серого пара отделялись от вершины горы и лениво соскальзывали вниз по склонам. Казалось, они лежат на спине в канавках и водостоках, отдыхая, подобно изнуренным джиннам.
Кит взял и вот так вот пробрел через одно такое упавшее облачко. Чуть больше Шехерезады в ее толстом белом полотенце, оно прилегло на низкой веранде за выгоном. Дымящееся явление шевелилось и менялось под его ногами, а после снова разглаживалось, с настрадавшимся видом приложив ко лбу тыльную сторону ладони.
Прошла неделя, а вновь прибывшим еще только предстояло воспользоваться достойным жителей Олимпа плавательным бассейном, разместившимся в гроте. Кит решил, что его сердцу это пойдет на пользу - наблюдать, как девушки, в особенности Шехерезада, развлекаются там, внизу. Меж тем "Кларисса" была скучна. Но все остальное - нет.
* * *
- Мне часто хочется, - произнесла Лили в темноте, - мне часто… Знаешь, я бы отдала часть своего ума за то, чтобы стать немножко красивее.
Он верил ей и сочувствовал. А льстить было бесполезно. Лили была слишком умна, чтобы говорить ей, что она красива. Формулировка, на которой они остановились, звучала так: "она - из тех, кто расцветает поздно". Он сказал:
- Это… это несовременно. В наши дни девушки должны быть умными карьеристками. Не все зависит от того, какого мужа тебе удастся охмурить.
- Ты ошибаешься. Внешность стала еще важнее. А рядом с Шехерезадой я чувствую себя гадким утенком. Ненавижу, когда меня с кем-то сравнивают. Тебе не понять, но она меня мучает.
Лили как-то сказала ему, что, когда девушке исполняется двадцать, к ней приходит красота, если ей суждено обладать хоть какой-то. Лили надеялась, что ее задержалась в пути. Но красота Шехерезады уже пришла, прибыла, только что с корабля. Каких только призов за внешность - "Грэмми", и "Тони", и "Эмми", и "Золотых ветвей" - она не заработала. Кит сказал:
- Твоя красота вот-вот появится.
- Да, но куда же она запропастилась?
- Давай подумаем. Меньше ума, больше красоты. Как там было? Что лучше - выглядеть умнее, чем ты есть, или быть глупее, чем выглядишь?
- Я не хочу выглядеть умно. Я не хочу выглядеть глупо. Я хочу выглядеть красиво.
- Ну, будь у меня выбор, я бы хотел быть грубее и умнее, - вяло сказал он.
- А если так: меньше ростом и умнее?
- Э, нет. Я и так слишком мал ростом для Шехерезады. Она вон какая. Я и не знал бы, как начать.
Подойдя поближе, Лили сказала:
- Запросто. Я тебе сейчас объясню как.
Это превращалось в регулярную прелюдию к их еженощному акту. Причем необходимую или, по крайней мере, нелишнюю, поскольку тут, в Италии, по причинам ему пока неясным, Лили, казалось, теряла свою сексуальную незнакомость. Она стала чем-то вроде кузины или старой подруги семьи, человеком, с которым он играл в детстве и которого знал всю жизнь.
- Как? - спросил он.
- Просто перегнись к ней, когда вы с ней на полу играете в карты перед сном. И начни ее целовать - шею, уши. Горло. Потом, знаешь, она завязыает рубашку таким нетугим узелком, когда хочет пощеголять своим загорелым животом. За него можно просто потянуть. И все распахнется. Кит, да ты же совсем дышать перестал.
- Нет, я просто подавлял зевок. Продолжай. Узел.
- Тянешь за него, и ее груди вываливаются прямо на тебя. Тогда она задерет юбку и откинется на спину. И выгнется, чтобы ты смог стянуть с нее трусы. Потом перевернется на бок и расстегнет тебе ремень. А ты можешь встать, и не важно, что она выше тебя. Она ведь будет спокойненько стоять себе на коленях. Так что не волнуйся.
Когда все кончилось, она отвернулась от него со словами:
- Хочу быть красивой.
Он прижал ее к себе и держал, не отпуская. Держись Лили, сказал он себе. Держись своего уровня. Не надо… не надо… влюбляться в Шехерезаду… Да, безопаснее всего - держаться середины, довольствоваться своим статусом "может быть". Надеяться надо было на это - на то, что все еще может быть.
- Знаешь, Лили, с тобой я могу быть самим собой. Со всеми остальными я будто играю какую-то роль. Нет. Работаю. С тобой я остаюсь самим собой. Безо всяких усилий.
- М-м, но я-то собой быть не хочу. Хочу быть кем-то другим.
- Я люблю тебя, Лили. Я всем тебе обязан.
- И я тебя тоже люблю. Хоть это у меня есть… Теперь девушкам еще больше нужна внешность. Вот увидишь. - На этом она уснула.
4. Перевал дьявола
Итак, были поездки (курорт, потом - рыбацкая деревушка на Средиземном море, какой-то разрушенный замок, какой-то национальный парк, Пассо-дель-дьяволо), были гости. Вроде нынешнего трио: разведенная жена из Дакоты, Прентисс, совсем недавно удочеренная ею Кончита и их подруга и помощница Дороти, которую все называли Додо. Сообщать их жизненные статистические данные было бы, пожалуй, некрасиво, но самую жизненно важную изо всех статистику поведать можно: Прентисс, по оценкам Кита, было "около пятидесяти" (то есть где-то между сорока и шестьюдесятью), Кончите - двенадцать, а Додо - двадцать семь. Кроме того, Прентисс попадала в разряд "может быть", Кончита была "мечтой", а Додо - "пугалом". Малышка Кончита была родом из Гвадалахары, Мексика, и носила траур - по своему отцу, как было сказано Киту.
Прентисс, ожидавшая результата завещания, бабкиного (от которого отчасти зависело их турне по Европе), была высока и угловата. Кончита была, если честно, слегка толстовата (с округлым животиком). А Додо, дипломированная медсестра, была потрясающе жирна. Кита смущал размер головы Додо - маленький, на деле или с виду. Голова ее была какой-то несуразностью, вроде чайной чашки на айсберге. Все гости спали в поместительных апартаментах Уны.