- Черт. Эти мужчины такие жестокие. Не могу я, у меня просто нет слов. Сам увидишь на обратном пути… Гляди! Они еще там!
Молодые люди Монтале были уже по ту сторону окна, громоздились друг на друга, словно безмолвные акробаты, и на стекле, казалось, извивалась головоломка лиц - до странности благородных, подобных лицам священников, отмеченных благородным страданием. Потом, один за другим, они начали отваливаться, отлепляться. Уиттэкер сказал:
- Я вот чего не понимаю: почему эти парни не ведут себя так, когда я иду по улице. Почему девушки не исполняют прыжок ноги врозь, когда ты идешь по улице?
- Ага - почему?
Перед ними раскрутили четыре стакана пива. Кит закурил "Диск блё", добавив ее дым к серным сморканиям и чиханиям кофейного аппарата и к обволакивающему туману суеверной подозрительности: посетители бара и их затянутые катарактой взгляды, видящие и отметающие, видящие и неверящие…
- Сами виноваты, - сказал Уиттэкер. - Мало того, что раздеты, - еще и блондинки.
Девушки продолжали потихоньку краснеть и топорщить иголки, сдувать непослушные пряди со лба. Шехерезада ответила:
- Ну, извините, что так вышло. В следующий раз оденемся.
- И паранджу наденем, - подхватила Лили. - А при чем тут блондинки?
- Понимаешь, - продолжал он, - блондинки - противоположность их набожному идеалу. Это заставляет их задуматься. С брюнетками полный швах - они итальянки. Спать с тобой, пока не поклянешься, что женишься, не станут. А вот блондинки - блондинки на все готовы.
Лили и Шехерезада были блондинки, одна голубоглазая, другая - кареглазая; в их лицах была прозрачность - непорочность блондинок. В лице Шехерезады, подумал Кит, появилось выражение тихой пресыщенности, словно она торопливо, но успешно съела что-то сытное и обжористое. Лили была порозовее, попухлее, помоложе, глаза смотрели внутрь - она напоминала ему (как жаль, постоянно сокрушался он) его младшую сестрицу; а рот ее казался плотно сжатым и недокормленным. Обе они делали одно и то же движение под кромкой стола. Разглаживали платья вниз, к коленям. Но платья не слушались.
- Господи, тут чуть ли не хуже, - сказала Шехерезада.
- Нет, хуже там, на улице, - возразила Лили.
- М-м. Тут они хотя бы скакать туда-сюда не могут - слишком старые.
- И вопить в лицо - слишком хриплые.
- Они нас тут ненавидят. Готовы в тюрьму посадить.
- Там, на улице, они, наверное, нас тоже ненавидят. Но те хотя бы готовы нас поиметь.
- Не знаю, как бы вам это поосторожнее сообщить, - сказал Уиттэкер, - но там, на улице, иметь вас они тоже не готовы. Они гомики. Они вас боятся до смерти. Вот послушайте. У меня в Милане есть знакомая топ-модель. Валентина Казамассима. Тоже блондинка. Когда она приезжает в Рим или Неаполь и все сходят с ума, она бросается на самого здорового парня и говорит: ну давай, пошли трахнемся. Я тебе тут, на улице, отсосу. Все, давай мне в рот, прямо сейчас.
- И что?
- Пасуют. Отваливают. Тушуются.
Кит смущенно отвернулся. И почувствовал, как по арлекинаде прошла тень - по арлекинаде его времени. Близ центра этой тени обнаженная Ульрика Майнхоф прогуливалась перед палестинскими солдатами (Ебля и стрельба, - говорила она, - одно и то же), а еще дальше, в глубине, были Сьело-драйв и Пинки с Чарльзом.
- Это слишком дорогая цена, - сказал Кит.
- В смысле?
- Ну, Лили, они же не по правде пытаются вас снять. То есть так же не действуют в таких случаях. Единственная их надежда - наткнуться на девушку, которая гуляет с целой футбольной командой. - Вероятно, это прозвучало туманно (и они уставились на него), поэтому он продолжал: - Так их Николас называет. Мой брат. То есть их немного, но они существуют. Девушки, которым нравится гулять с футбольной командой.
- Да, - возразила Лили, - но Валентина, когда делает вид, что ей нравится гулять с футбольной командой, демонстрирует, что им даже такие девушки не нужны.
- Вот именно, - сказал Кит (на самом деле совершенно запутавшийся). - Все равно. Валентина. Когда девушки вот так не дают ребятам спуску. Это же… - Это же что? Избыток опыта. Отсутствие невинности. Ведь молодые люди Монтале, по крайней мере, были невинны - невинна была даже их жестокость. Он беспомощно произнес: - Итальянцам место на сцене. Вообще, все это - игра.
- В общем, Лили, - сказал Уиттэкер, - теперь ты знаешь, что тебе делать. Когда они начнут улюлюкать и скакать, ты знаешь, что тебе делать.
- Я торжественно пообещаю, что залезу к ним в штаны языком.
- Ага. Пообещай, причем торжественно.
- Весной мы с Тимми были в Милане, - сказала Шехерезада, откинувшись. - Там ничего такого торжественно обещать не приходилось. Пускай они глазели, свистели, издавали эти звуки, будто горло полощут. Но это не было… цирком, как здесь.
Да, подумал Кит, цирк: проволока под куполом, трапеция, клоуны, акробаты.
- Толпы не собирались. Не было этих очередей.
- Задом наперед ходят, - добавила Лили. Затем повернулась к Шехерезаде и в порыве заботливости, едва ли не материнской, произнесла: - Да. Но тогда ты не выглядела как сейчас. Весной.
Уиттэкер сказал:
- Дело не в этом. Это все Франка Виола.
* * *
Итак, все трое обратились к Уиттэкеру, выказывая почтение к его взгляду в роговой оправе, к его беглому итальянскому, к годам, проведенным им в Турине и Флоренции, и к его невообразимому старшинству (ему был тридцать один год). К тому же фактом оставалась ориентация Уиттэкера. Как они в то время относились к гомосексуалистам? Ну как: целиком и полностью принимали, в то же время делая себе комплименты - без этого не проходило и пары минут - за собственную поразительную толерантность. Однако теперь это был пройденный этап, и гомосексуальность приобретала блеск передового течения.
- Франка Виола. Удивительная девушка. Благодаря ей все изменилось.
И Уиттэкер, напустив на себя собственнический вид, рассказал эту историю. Франка Виола, как узнал Кит, была сицилийской девушкой-подростком, которую похитил и изнасиловал отвергнутый поклонник. Случилось и случилось. Однако на Сицилии похищение и изнасилование открывают альтернативный путь к конфетти и колокольному звону.
- Ага, серьезно, - сказал Уиттэкер. - Это то, что в уголовном кодексе называется matrimonio riparatore. Короче, Кит, если тебе когда-нибудь надоест играть на гитаре под балконом с цветком в зубах, а прыжок из положения ноги врозь не сработает, помни: всегда есть еще один способ. Похищение и изнасилование… Выйти замуж за насильника. Именно это велели сделать Франке Виоле ее родственники. Но Франка в церковь не пошла. Она пошла в полицейский участок в Палермо. И тут новость разнеслась по всей стране. Удивительная девушка. Ее семейство все равно хотело, чтобы она вышла за насильника. И вся деревня тоже, и все жители острова и материковой части. А она не пошла. Она подала на него в суд.
- Не понимаю, - сказала Шехерезада. - С какой стати выходить замуж за насильника? Какой-то каменный век.
- Это племенные обычаи. Позор и честь. Как в Афганистане. Или в Сомали. Выходи за насильника, иначе родственники-мужчины тебя убьют. Она так не поступила. Она за него не вышла - посадила его в тюрьму. Благодаря ей все и изменилось. Теперь в Милане и Турине появилась хоть какая-то цивилизация. В Риме получше становится. В Неаполе по-прежнему кошмар. Но все это дерьмо течет на юг. Сицилия будет держаться до конца. Когда это произошло, Франке было шестнадцать. Удивительная девушка.
Кит думал о том, что его сестрице Вайолет, еще одной удивительной девушке, тоже шестнадцать. При любом раскладе, где задействованы позор и честь, Вайолет давно убили бы - сам Кит, и его брат Николас, и его отец Карл, а дядя Мик с дядей Брайаном оказали бы им при этом моральную и практическую поддержку. Он спросил:
- А что с ней дальше произошло, с Франкой?
- Пару месяцев назад она вышла замуж по-настоящему. За адвоката. Она ваша ровесница. - Уиттэкер покачал головой. - Удивительная девушка. Вот это характер! Так что, когда выйдем на улицу, у вас будет два варианта. Последовать примеру Валентины Казамассимы или вспомнить Франку Виолу.
Они выпили еще по пиву, поговорили о майских событиях 68-го во Франции и о жаркой осени 69-го в Италии - а также о лозунгах. Никогда Не Работай. Никогда не доверяй тем, кому за двадцать пять. Никогда не доверяй тем, кто не сидел в тюрьме. Личное значит Политическое. Как подумаю о революции, хочется заняться любовью. Запрещать запрещено. Tutto е subito - все и сразу. Все четверо сошлись на том, что на это они согласились бы. Сразу согласились бы на все и сразу.
- Так маленькие дети себя чувствуют, - сказал Кит. - Вроде бы. Они думают: я ничто, а должен быть всем.
Потом их осенило, что пора идти, идти туда, на улицу, и Уиттэкер сказал:
- Ах да. Еще одно, от чего они сходят с ума, - это то, что вы почти наверняка принимаете таблетки. У них это в голове не укладывается - суть этого дела. Противозачаточные средства все еще нелегальны. И аборты. И разводы.