После застоя чуть понизили. Но не очень низко. В торгово-дипломатической сфере оказался. Теперь на пенсии. С неодобрением качает головой: куда экономику завели.
Может, и мой "метр с кепкой" лицо значительное?!
Мы лихо обогнули гигантскую клумбу, всю засаженную пламенеющими цветами, выехали к внушительнейшему ампирному подъезду со сдвоенными колоннами. Мой "метр с кепкой" кому-то опять сделал ручкой, получил ответную улыбку, с ним раскланялись.
Я было начал тормозить, полагая, что нам предстоит вторгнуться в ученую обитель именно через этот парадный ампир. Но получил иное направление:
– Держи прямо, наш вход с торца.
Борьба с потерями
С торца так с торца – все едино. Остановив машину, я полюбопытствовал:
– Баландини – итальянец?
– Чистокровный русак – Баландин. Но работает как мастер Возрождения. Как гений того времени. За то на итальянский лад и облагорожена его простецкая фамилия. За него Академия обеими руками держится. Ему и лауреата дают вне очереди, не всегда даже в печати извещают. Нельзя. Дела такого значения вершит, что до поры до времени помалкивать приходится.
– И мы к нему с такой ерундой, как пишущая машинка? Ему же не с руки.
– Этого мы с тобой знать не можем, что Баландини с руки, а что не с руки. Он иногда берется чуть ли не за сковородку-скороварку и делает из нее черт знает что. Немыслимую по сложности и многополезности вещь. Сейчас, – понизив голос, сообщил "метр с кепкой", – работает над нервносистемными моделями.
– Что это?
– О, это мудреннейшие вещи!
– Читает, переводит?
– Для него это пройденный этап. Его сейчас увлекают дела посложнее.
– Например?
– Дотянуть машину до уровня человеческого мышления. Представляешь?
– Приблизительно пытаюсь. Робот, который будет отвечать по телефону. Запоминать там всякое. Читал об этом.
– Слабо сечешь.
– Еще играет в шахматы, переводит, помогает на кухне и прочее.
– Банально и пошло, все это позади. Не обижайся, но, как вижу, ты по этой части слабоват в коленках.
Это меня задело и толкнуло поерепениться.
– Читал, что один из наших кибернетиков изобрел машину, способную оценивать достоинства литературного текста. Но то, думаю, чистая фантастика. Несбыточная.
– Зря, – отрезал "метр с кепкой" абсолютно безапелляционно, – я верю. Знаешь, почему надеюсь, что мой Кулибин может тебе помочь?
– Не догадываюсь.
– Мне доподлинно известно, над чем он сейчас бьется, а может, уже и завершил работу над нервносистемным аппаратом, позволяющим не только фиксировать мысль, а и расшифровать ее машинописную запись.
– Ошеломительно, – восторженно выдохнул я. И тут же заговорил во мне скептик. Ведь все мы, как сказал поэт, учились понемногу, все начитаны. И я не утерпел высунуться: – Это что же контроль над мыслями? То самое, над чем за бугром давно бьются? Горы литературы нафантазировали.
– Не совсем то. На уме у моего Кулибина вот что. К примеру, ты сочиняешь роман или повесть, рассказ, фельетон – все равно, что тебе в голову взбредет. Ты записываешь то, что рождается в мозгу, от руки или на машинке. Во всех случаях, даже если диктуешь стенографистке, как это делал, кажется, Достоевский, пока фраза, скажем, придумывается, формулируется, а потом выливается на бумагу, путь оказывается долгим, и, как, на всяком пути, при всякой транспортировке, неизбежны потери. Иной раз и немалые – то слово выскочило, потерялся особенно выразительный эпитет, то метафора исказилась или еще что. Так вот, наш гений бьется над тем, чтобы потерь не было…
Я слушал, а про себя думал: лучше бы Кулибин изобрел что-нибудь этакое для устранения потерь при транспортировке продукции с полей и ферм, а то теряем черт-те сколько. Английские экономисты подсчитали, сам слышал, что если все выращенное и произведенное на селе доведем до потребителя, нам и рубля не придется тратить на импорт продовольствия. Сами сможем кое-что на экспорт гнать. Если, конечно, сможем. Но это так, по свойственной мне привычке отвлекся. А "метр с кепкой" продолжал:
– Так вот, лежишь ли ты на диване или, скажем, расхаживаешь по комнате, даже стоишь в очереди, а в голове у тебя все равно плетутся мысли. И часто весьма небесполезные. Даже очень ценные. Находчивые. Исключительно меткие и глубокие. Иной раз видишь, как некто торопливо выхватывает папиросную пачку или клочок бумаги и стремительно черкает эту весьма ценную мысль. А потом и ее забывает, пачку или бумажку выкидывает – пропала мысль. Ценная, нужная, как славно было бы употребить к месту. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Даже еще только родившееся, непроизнесенное обладает таким подлым свойством. Так вот, Баландин бьется над тем, чтобы этих потерь не было. Совсем. Никаких. Явилась тебе мысль, и тут же твоя пишущая машинка со специальным приспособлением фиксирует ее на экране пришпандоренного дисплея. Даже и на расстоянии, не беспредельном, конечно, ограниченном известными рамками. Разумеется, настроена на твое биополе или еще какие-то там личные параметры.
Я слушал и качал головой, признавая, что такая борьба с потерями куда важнее бережного отношения к урожаю или еще к чему-то подобному. Сколько же серого вещества сэкономим, как интеллектуальные богатства умножим! Может, жизнь мыслящим людям не только облегчим, а и продлим. Вот это борьба с потерями! Грандиозно и еще раз грандиозно!!!
"Ну генетики-кибернетики, – дивился я в душе, – добрались, так сказать, до самого дна. Что только дальше делать будут? Куда дальше копать? – И тут же утешил себя: – Авось без работы не останутся".
"Метр с кепкой" напомнил:
– Кстати, пишущие машинки уже с дисплеями выпущены в продажу. Сам видел. Имеют запоминающее устройство, при редактировании текст вычеркивать не надо, просто стирается, а на месте стертого новый пиши.
– Что-то об этом слыхал.
– Слыхал? Могу устроить. Всего три сотни с небольшим. Как говорится, все дела.
– Могу разориться.
– Заметно.
Тут я вспомнил о лежавшей на заднем сиденье дымящейся "Колибри". И опять меня охватила тревога: а вдруг взорвется?
– Так насчет машинки-то как? Мы же дело делать явились.
– Бери и пошли.
– А вдруг откажется?
– Этого сказать не могу. Нрав у Баландини крутой, захочет – сделает, не захочет – пошлет. Все в его воле.
Мы двинулись по длинному-длинному коридору, стены которого были увиты множеством тонких и толстых проводов и кабелей. Первый признак того, что находишься на самом современном научно-техническом объекте. На некоторых приходилось бывать, хотя и далек от техники.
Впереди выступал хозяйским шагом "метр с кепкой", за ним я, неся в вытянутых руках свою любимую "Колибри-люкс", из-под футляра которой угрожающе выползали языки зелено-табачного дыма.
Мне уже почему-то не страшно было – взорвется так взорвется мой нехитрый агрегат, пусть взорвется и дело с концом, только бы не сильно покалечило.
Но в то же время соображаю, жалко будет – надо же гнать роман о перестройке. Несколько дней потеряю. А мне не то что день, час дорог.
И все же, решаю, черт с ним, что будет, то будет, вроде бы даже начинаю понимать, что все это во сне, все как бы понарошку. А переживать приходится всерьез. До боли душевной.
Мастер
Наконец "метр с кепкой" ногой толкает массивную дверь, она послушно распахивается, и мы в обширном кабинете, на стенах схемы, панели с приборами. Все, как и положено быть в царстве техники. В углу у окна большой письменный стол, заваленный всякой всячиной.
Мой провожатый невелик, а тот, что выглядывает из-за стола, и вовсе карла. Истинный карла. Только с большой головой и улыбчивым лицом, самым тщательным образом выбритым и румяным, лоснящимся старательно втертым во все поры редкостным кремом или каким-то хитрым снадобьем.
– Привет, Баландини! – закричал от порога мой провожатый.
– А-а, Фонтанчик, – обрадовался хозяин, – подгребай, подгребай. С чем и кем пожаловал?
– Да вот писателя Подколокольникова привел. Хороший человек, добро не раздумывая делает. Добром и отплатить надо. Выручи, будь другом.
– Добро – это всегда хорошо. Добрых людей, говорят, больше на свете, но количество их, по моему разумению, необходимо увеличивать и увеличивать неустанно. Чем по мере сил и пробую заниматься.
Проговорив это, Баландини бесцеремонно уставился на меня, стараясь заглянуть в глаза.
– Писатель? Как фамилия-то?
Я назвался.
– Постойте, постойте, "Суд и судьба" не ваша ли вещь?
– "Судьба и суд", – поправил я.
– Виноват, виноват, немножко перепутал. Читал. Честная вещь. Готов служить такому человеку.
Он приветливо вглядывался в меня. И лицо этого человека мне нравилось с каждой минутой все больше. Особенно его крупные голубые глаза, чуть навыкате. И вообще не лишенная приятности умная и доброжелательная физиономия.
Подумалось, таких, несмотря на физическое уродство, любят женщины. И какие женщины! Умеющие ценить ум, интеллигентность и доброту. А это редкого сорта женщины, простому смертному недоступные.
– Так в чем справа? – переходя почему-то на украинский, спросил Баландини.
– Да вот что-то случилось с машинкой. А я к ней так привык, на другой и работать не мыслю, – с этими словами я протянул ему дымящийся агрегат.
– Так-так-так, – злорадно зачастил ученый, быстрым движением сорвал футляр, поставил машинку на стоявший слева низенький столик. И тут же включил аппарат наподобие пылесоса, который сначала взревел было, но вскоре спокойно стал гнать сильную струю на дымящуюся "Колибри".