– Работа же отнимает все время, газеты лишь бегло проглядываю, вчитываться недосуг. Откладываю на потом, а через некоторое время жена с моего же одобрения все их выбрасывает… Кто же этот гений, мой, так сказать, первенец или крестник, как его зовут?
– Аким Востроносов.
– Аким Востроносов? Востроносов, Востроносов – не припоминаю, – и съязвил: – Что ж, фамилия демократическая для гения, а ведь гении – избранники. Ну пусть будет Востроносов, дело не в фамилии. Что же он такое выдающееся сочинил?
– Две повести, – с готовностью доложил Чайников. – "Наше время" и "Двое под луной".
– И пользуются успехом?
– Читают нарасхват. Читатель у нас агрессивный, за книгой взапуски бегает. Сам знаешь.
– Так что, раздобыть будет трудно?
– В любой библиотеке есть. Тираж повестей Акима перевалил за десять миллионов! И в "Роман-газете" печатались, и массовыми дешевыми изданиями выходили.
– Постараюсь достать, – пообещал Кузин.
– Зачем доставать? Обижаешь. Я тебе с благодарственными надписями автора завтра же приволоку, – горячо пообещал Аскольд. – Аким тебе всем обязан. Ученого Кузина за отца родного почитает. Рад будет познакомиться и лично отблагодарить.
– Лестно, конечно, получить книгу с автографом гения. Буду ждать с нетерпением.
– Считай, что обе повести у тебя на полке и с самыми искренними благодарностями Акима.
Редко бывает так, чтобы человек сразу же исполнил обещанное. Обычно с этим не спешат, будто нарочно хотят оправдать пословицу насчет того, что обещанного три года ждут. Но на этот раз – хотите верьте, хотите нет, – а Чайников тут же разыскал Акима Востроносова и получил от него обе повести с самыми лестными дарственными надписями, гласившими: "Дорогому крестному отцу Никодиму Сергеевичу Кузину, гениальному ученому…" и т. д.
Но и Кузин, будучи человеком нетерпеливым, оказавшись у себя в институте, первым делом заглянул в библиотеку и спросил интересовавшие его произведения. Одну из повестей он прочитал в тот же вечер, а другую успел проглотить утром, начав чтение еще перед завтраком и закончив по пути на работу. Обе повести привели его в такое волнение, что он, едва явившись в институт, тут же позвонил Чайникову.
– Ты насчет повестей Востроносова? – осведомился, услышав в трубке голос друга, Аскольд. – Не волнуйся, не переживай, вот они передо мной с самыми пылкими надписями, так сказать, от гения – гению.
– Да какой он к черту гений! – раздраженно закричал Никодим Сергеевич. – Вы все с ума посходили? Мальчишка, может быть, и не без способностей, но ведь откровенный эпигон. Это и невооруженным глазом видно. А вторая повесть и вовсе слабенькая, слащавая, – бушевал ученый.
Уж что-что, а бушевать ученые умеют отменно, когда им что-то не по нраву. И Кузин не был исключением.
– Постой, постой, охолонись чуток, – попытался остановить друга Чайников, никак не ожидавший такого оборота дела. – Разве не твоя машина признала его гением? Ведь я дважды запускал в нее рукопись повести "Наше время".
Аскольд метил под самую ложечку, но этот удар не сразил Кузина, он еще сильнее взорвался:
– Тем хуже для дьявольской машины! – вскричал Никодим Сергеевич и бросил трубку.
Все это ошеломило Чайникова. В возбуждении он вскочил с кресла и нервно зашагал по тесному кабинетику. "Аким Востроносов не гений, Аким Востроносов не гений? – повторял он про себя и никак не мог уяснить этого. – Нет, такого быть не может!" Если бы кто-либо из посторонних видел в эту минуту Чайникова, то он заключил бы, что тот тронулся умом.
Лишь полчаса спустя Аскольд осмелился спросить себя: "А почему, собственно, не может быть? В жизни и невозможное случается. Еще как случается!"
После этого рассудок начал возвращаться к нему и в голове замелькали смутные и тревожные мысли насчет того, что же последует, если окончательно допустить, что Аким Востроносов не гений.
Но мысленно охватить возможные последствия этого вот так сразу Аскольд был не в состоянии.
Он почувствовал внезапный приступ головной боли, бессильно опустился в кресло и тяжело положил свою буйную голову на покрывавшее стол холодное стекло, чтобы передохнуть и не думать о столь внезапной перемене привычных представлений, самым непосредственным образом касавшихся не одного Акима Востроносова, а и его, Аскольда Чайникова, и могучего Иллариона Варсанофьевича Кавалергардова, и журнала "Восход" в целом.
Да что там журнала, речь шла едва ли не о всей нашей литературе и даже больше, может быть!
Все-все странным образом сместилось в эту минуту в сознании Чайникова, и будущее представилось чем-то нелепым и страшным, чем-то похожим на мистическую черную дыру в космосе, поглощающую все без остатка, после чего уже ровным счетом ничего не остается. Это-то и рождает сверхъестественный ужас.
Аскольд сидел за своим столом и бессознательно покачивал отяжелевшей и разламывавшейся от боли головой. Он даже не заметил, как в кабинет ворвался разъяренный Никодим Сергеевич и, бормоча одно – "тем хуже для этой проклятой машины, тем хуже для этой проклятой машины", – бросился к аппарату.
Напуганный внезапным вторжением, Аскольд вскочил и изумленно, не проронив ни слова, наблюдал за действиями друга. А тот, сняв и бросив на письменный стол Чайникова пальто, продолжал разговаривать сам с собой.
– Посмотрим, посмотрим, что же эта дьяволица натворила. Будем, как говорится, поглядеть.
Кузин вел себя так, как будто никого рядом не было, Чайникова он вроде бы и не заметил. Подойдя к аппарату, Никодим Сергеевич оглядел его со всех сторон, а потом, резко обернувшись к Аскольду и строго оглядев его, как бы желая удостовериться, что это действительно он, а никто другой, рявкнул во все горло:
– Варвар, неуч, баранья голова!!! Ты что же, решил поджаривать свою благодетельницу? Кто тебя надоумил поставить машину вплотную к батарее парового отопления?
Кузин прикоснулся к батарее и тут же отдернул обожженные пальцы. Неизвестно почему, но у нас так повелось, что когда на улице теплынь, то и батареи парового отопления чуть ли не докрасна раскалены, а в лютые холода на них хоть лед морозь. Так было и на этот раз, когда южные теплые ветры распахнули широкие пути апрельской весне. Обжегшись о раскаленную батарею, Никодим Сергеевич еще яростнее закричал:
– Безмозглый идиот, техническая бездарь! Я ли тебе не втолковывал насчет теплового режима?
Кузин вопросительно смотрел на Чайникова, ожидая ответа. А тот, ошарашенный услышанным – его никогда никто так не ругал, и уж менее всего он ожидал подобной ругани от старого школьного друга, – в ответ лишь моргал глазами. Это-то молчание, должно быть, и охладило Никодима Сергеевича. Ученый перевел дух и, сбавив тон, проговорил:
– Удивляюсь, как в таких условиях машина не напекла тебе гениев десятками.
Аскольд и на это ничего не ответил, лишь слабо пожал плечами. Он был долен тем, что его друг, кажется, начинает остывать. И это было хорошо, хотя и неизвестно еще, чем все должно кончиться. Тревожная мысль шевелилась в голове: неужели это конец дружбе, полный разрыв отношений? Неужели придется лишиться чудесной машины? А это значит рухнет благополучие, снова каторжная работа с самотеком и суровая немилость Кавалергарова. Такого кошмара нельзя себе представить и в страшном сне.
Теперь-то Чайников припомнил наставления Кузина насчет температурного режима, о которых напрочь забыл, когда начал благоденствовать и из каморки под лестницей, где проклятая батарея находилась совсем в другом месте, перебрался в этот бездарно спланированный кабинет. Все шло так хорошо, так, можно сказать, чудесно, что ни разу и мысли не явилось о каком-то там тепловом режиме. Забыл, начисто забыл, действительно баранья голова! Аскольд и сам себя ругал сейчас за непростительную забывчивость и готов был казниться, только бы осталось все по-прежнему.
А по-прежнему остаться никак не могло.
– Ну вот что, – решительно произнес Никодим Сергеевич, – аппарат я забираю. Давай помоги.
Аскольд вздрогнул и похолодел от этих слов. Что угодно, только не это. Пусть Кузин изругает его еще пуще, пусть ударит, но только не лишает машины. Он будет свято следить за тепловым режимом, ошибка не повторится, готов клятвенно присягнуть. Но Никодим Сергеевич уже взялся за аппарат. Чайников при виде этого упал на колени, молитвенно сложил на груди руки и жалобно проговорил:
– Ты же меня, Кузя, режешь. Насмерть режешь. Без твоей машины я погиб, совсем погиб!
В эту минуту Аскольд воочию представил себе огромные мешки самодеятельных романов, повестей, поэм, драм, комедий, сценариев и всего прочего, на что способен любой другой честолюбец, жаждущий писательской славы. И все это придется читать по строчкам, по фразам, по словечку.
Да еще определять на свой страх и риск, что муть, что посредственно, а что заслуживает хоть какого-то внимания. От всего этого он уже настолько отвык, что ни за что не справится с такой работой. А на стихи с семьей не протянешь.
– Умоляю, сделай что-нибудь здесь, не лишай живота! Клянусь, никогда тепловой режим не будет больше нарушен.
Кузин с недоумением глядел на коленопреклоненного Чайникова, поморщился, с неудовольствием подумав, как же это несовременно, даже комично бухаться на колени, а ведь когда-то было в обычае вот так вымаливать пощаду, выклянчивать блага. Он не знал, что делать в такой ситуации – сердиться еще больше или жалеть несчастного?
– Пойми, – примиряющим тоном сказал Никодим Сергеевич, – это же не швейная машинка, сколько приборов требуется для проверки ее узлов. Оставить и хотел бы, но не могу.
– Убил, совсем убил. Что делать теперь? – продолжал вопить Аскольд, все еще оставаясь на коленях.