– Как же быть? – жалко спросил Аким.
Мета решительно прошлась, соображая, как быть. И, подумав, резко остановилась и отчеканила:
– Никуда бежать не надо. Полный покой и все условия для работы беру на себя. Можешь садиться за стол хоть сейчас.
Меточка сдержала свое слово, ручка у нее оказалась властная, порядок она умела навести бестрепетно. Ни один гость без ее позволения больше не переступил порога. Аким был избавлен от необходимости подходить к телефону, на все звонки отвечала лично супруга или в крайнем случае домработница, которой велено было соединять с Акимом только в самых важных случаях. Резко сократились приглашения на всякие заседания и совещания. Встречи и поездки были безжалостно ограничены все той же Меточкой.
Таким образом все условия для работы были созданы. И Аким тут же сел к письменному столу. Но в первый день повесть, как говорится, не пошла. Гений исписал целую стопу бумаги и все отправил в корзину, стоявшую возле стола. Возобновить прерванный творческий процесс все равно что заново разогреть внезапно остывший в доменной печи металл. Только металлурги знают, какая это адова мука, а все остальные читатели могут поверить на слово, что это именно так, а не иначе. Сам не раз начинал прерванную работу, знаю.
Промучившись несколько дней кряду, Аким затем все же вошел в работу. Название новой повести "Двое под луной" было придумано еще в Ивановке, когда только зародился замысел. Название, согласитесь, привлекательное, лирическое. В этой своей второй повести юный гений решил поведать читателю о первой юношеской любви, застенчивой и скромной, протекавшей тихо и целомудренно на окраине маленького среднерусского городка.
Аким живописал светлые весенние сумерки, когда так щемяще сладко сидеть с несмелой сверстницей где-нибудь в укромном местечке на обдутых ветром и омытых первыми теплыми дождями бревнах, слушать, как где-то за рекой самозабвенно щелкают соловьи, целый вечер плывут протяжные песни, раздается счастливый смех и веселые голоса гуляющей табунками молодежи. С наступлением темноты, а она в весеннюю пору не спешит, соловьи один за другим смолкнут, а табунки парней и девчат разобьются на парочки и начнутся долгие-долгие сидения на бревнах, на лавочках, на бережку, а потом затяжные провожания.
И весь вечер разговор не разговор, вздыхания не вздыхания, но уж сладкое волнение, замирание сердца – обязательно. За весь вечер юная парочка, может быть, всего-навсего разок-другой и поцелуется и робко обнимется, и то потому, что под предлогом ночной прохлады парень снимет пиджак, растянет его на двоих и будет придерживать рукой одновременно полу пиджака и свою подружку.
Аким знал все это по собственному опыту. И у него в жизни был первый робкий роман, начавшийся как раз в светлую весеннюю пору с очаровательной в своей юной прелести девушкой из Ивановки по имени Аленка. Роман этот, как и почти все такие романы, кончился ничем, пути молодых людей разошлись, как только они начали шагать более или менее самостоятельно по жизненной дороге, но волнующие душу чистые и трогательные воспоминания остались и, по всей видимости, сохранятся в памяти на всю жизнь. Эти-то трепетные воспоминания и питали новую повесть юного гения.
Возможно, новая повесть получилась бы намного лучше, если бы Аким работал над ней неторопливо и раздумчиво. Торопясь как можно скорее заявить о себе новой вещью, Востроносов спешил, работал иной раз на несвежую голову, не вызвав в себе тех ощущений, какими должны были жить герои, довольствуясь лишь чисто умозрительными представлениями об их чувствах и душевном состоянии. Может быть, Аким и не гнал бы так, если бы Меточка каждый день не справлялась, сколько он успел сделать, и не стеснялась выговаривать, если ей казалось, что гений ленился. Впрочем, делала она это чаще в шутливой форме, придавая голосу доброе звучание. Это она умела, владеть голосом ее выучили в театральном институте.
– Милый, тебе что-то вчера мешало? Давай разберемся и устраним помехи.
И они разбирались и принимали меры к тому, чтобы больше ничто не препятствовало плодотворным творческим занятиям.
Иной раз Меточка не воздерживалась от упреков.
– Милый, ты ленишься. Помни, первый признак гения – гигантская работоспособность.
Это было ласковое подхлестывание и, как всякое подхлестывание, раздражало творца. Раздражало настолько, что иной раз Акиму хотелось послать к черту милую супругу, сказать ей примерно так: "Много ты понимаешь в гениях. А Грибоедов, оставивший потомкам всего лишь тощий томик, по-твоему, не гений?" Но Аким по слабости характера крепился, подавляя в себе протест, что далеко не лучшим образом сказывалось на его творческом самочувствии.
И все же несправедливо было бы винить во всем одну Меточку. Нового произведения ждали и другие. Акима торопили, подталкивали, подхлестывали льстивыми похвалами, лицемерными подбадриваниями. Он нервничал, спешил, сознательно не обращал внимания на промахи, потом можно будет отшлифовать, доработать, главное – поскорее что-то выдать.
Едва прослышав о том, что Востроносов основательно начал работать над новой повестью, Кавалергардов тут же принялся ее шумно рекламировать. Ему не терпелось заявить, что затянувшаяся было творческая пауза открытого им гения наконец кончилась и скоро, очень скоро читатели насладятся новым произведением.
Наседали на Акима газеты и радио, еженедельники и альманахи, требуя отрывков или отдельных глав. Несколько киностудий и телевидение предлагали соблазнительные договоры на экранизацию повести "Двое под луной", давая заранее обязательство пригласить на главную роль только Металлину Востроносову и никого другого. Даже завлиты театров пробовали начать переговоры об инсценировке повести. Все это сулило солидное вознаграждение и тоже заставляло трудиться, как принято говорить, в темпе.
Аким спешил, хотя свойственная всем пишущим мучительная тревога за судьбу рождающегося произведения и не покидала. Чтобы проверить себя, Аким раза два читал отрывки из повести в кругу близких друзей на даче Кавалергардова. Кроме хозяев, присутствовали Чайников и Артур Подлиповский, проявлявший особенно острый интерес к новому детищу юного гения. Оба чтения прошли успешно. Присутствующие хвалили горячо. Слух о новой повести Востроносова быстро распространился, лирические отрывки появились в молодежной газете и в еженедельнике. На страницах печати снова замелькали портреты Акима Востроносова, наиболее нетерпеливые критики начали высказывать самые похвальные предположения относительно достоинств новой повести, которую теперь все ждали с вполне понятным нетерпением.
Все это настроило на неумеренно оптимистический лад и самого Акима, даже те недостатки, какие он видел достаточно отчетливо в новой повести, начали казаться преувеличенными.
И в "Восходе" повесть была принята с восторгом. Предложение Аскольда Чайникова, пропустившего по настоянию Кавалергардова уже почти весь Союз писателей через машину, – список в двух экземплярах с определением истинной одаренности теперь хранился у него и у Иллариона Варсанофьевича, – испытать через умную машину и новую повесть Акима было решительно отвергнуто не только главным редактором, а и сотрудниками. Но прежде всего главным редактором.
– Зачем это? – укоризненно возразил Илларион Варсанофьевич Чайникову. – Вы готовы уже все превратить в недостойную игру. Гениальность установлена как бесспорный факт, а проявление ее могут быть весьма различны. И это ничего не должно менять. Так что это совсем зря. Ни к чему, дорогой, абсолютно ни к чему.
Кавалергардов и на этот раз позаботился о том, чтобы заранее организовать положительные отзывы о новой повести сразу же по выходе ее на свет. Но все прошло не так гладко, как раньше. Завалишвили был в отъезде, Фикусов сказался больным, редактору еженедельника Большеухову были посланы гранки, но он остался подозрительно глух – отрывка не напечатал и статьей не отозвался.
И дальше все пошло совсем не так, как предполагалось после пробных чтений. "Двое под луной" прохладно приняли читатели и особенно некоторые критики, начавшие усердно разносить новую повесть Востроносова.
Промахи и в самом деле были очевидны – вещь неровная, сыроватая, камерная по сюжету и материалу, даже при удачном исполнении вряд ли могла, по мнению критиков, претендовать на широкое общественное звучание.
Кавалергардов объявил все это злопыхательством, заговором завистников. Ему пришлось употребить все свое влияние, чтобы хоть отчасти сдержать поток колких замечаний, грозивших рекой хлынуть на страницы печати.
Сыскались и друзья, еще совсем недавно заверявшие в своей преданности, садившиеся за стол у Акима, как у себя дома, которые теперь отпускали без всякого стеснения едкие шуточки по поводу очевидных промахов новой повести. А что касается Артура Подлиповского, рекомендовавшегося лучшим другом Востроносова, так он в открытую радовался неудаче, постигшей Акима. Многим при встрече Артур старался наговорить о творческой несостоятельности юного гения, обращая свой рассказ обычно в ловкую полушутку, рассказанную будто бы только ради забавы.
– Деревня-матушка сказывается. Не могла не сказаться, – говорил он с улыбочкой в оправдание того, что случилось с Востроносовым.
Самые неприятные слухи начали доходить и до Акима, больно ранили. С каждым днем он убеждался в том, что на этот раз его постигла подлинная неудача. "Вот и верь похвалам друзей, их льстивым отзывам", – горько сетовал Аким.
Боль свою он переживал затаенно, так, что никто, включая и Меточку, не догадывался о его состоянии. Ему стыдно было, что повесть не удалась, связанные с ней надежды не оправдались. Его преследовало чувство, будто он подвел не себя, а кого-то еще: на него надеялись, ему безгранично верили, а он взял и обманул.