Далее на полстраницы – глаза, глаза, десятки глаз, то единственное, что Лева умел рисовать с детства.
"Зачем этому придурку бензопила?" – мелькнуло у Ларчикова.
У Веры и Колуеску поинтересовался: видел ли кто-нибудь, как Фрусман забирал из сейфа деньги? Это был, в сущности, формальный вопрос. Важнее другое: где сейчас все бабло? Секретарша молча таращилась в стенку. Зато заговорил румын. Мол, в прошлую субботу он дежурил, приходил Лев Мордэхаевич, и в открытую дверь было видно, как он возится с сейфом. Ушел начальник с большой дорожной сумкой.
– А в воскресенье, Вера, вы умотали в Израиль, так? – Ларчикову хотелось высосать ее тупые закоченевшие глазки, словно устриц из раковин. -
С той самой большой сумкой, да? И с деньгами фирмы!!!
– Никакой большой сумки не было. "Дипломат" был.
– Понятно, был "дипломат". Спасибо, Колуеску. Если удастся, Серега, вышлю тебе с того света премию.
Слава богу, в офисе был черный ход – железная дверь, Катя справилась с ней в одну секунду.
Верке Ларчиков посоветовал ночевать сегодня у подруги и забыть о существовании фирмы "Фрегат" навсегда. Перепуганный Колуеску и ничего не понимающая Катя были отправлены домой. Сам же Ларчиков поехал будить пьяного Фрусмана. Предстоял очень серьезный разговор…
В подъезде дома, где Лева и Вера снимали квартиру, тоже почему-то пахло хвойным освежителем. "Растут иголки у нашей елки", – пробормотал Вадим и тут же шарахнулся в сторону: из дверей лифта выскочила шебутная овчара, за ней старуха и молодой человек, похожий на осыпавшуюся сосну. Это была уральская Ангелина Аркадьевна, бывшая связистка Генштаба, установившая в своем городке железный немецкий порядок. Значит, именно они – сегодняшние агрессивные посетители "Фрегата". Трио было так чем-то озабочено, что не заметило Ларчикова, даже собака не глянула в его сторону (видимо, ей напрочь отбил нюх хвойный освежитель).
– Зачем мы его все-таки замочили, ма? – спросил осыпавшийся. – Ведь он же хотел вернуть нам деньги.
– Das ist die Frage des Glaubens, mein kleiner.
– Странно, никогда не видел, чтобы мужики плакали так, с соплями, слезами.
– Scheisse!
– А чё он там лепил про какое-то "золото Рейна", "золото Рейна"?
– Ruddi, das ist nur ein alter judischer Witz.
Глава 33
Ордохан был в ярости, когда узнал, что упустили Ларчикова. Сербест, беспечно уснувший в машине, пропал где-то в районе Лосиного Острова. Паришан узнала об этом от Эйре, старшей жены Ордохана. Казнь была показательной и предсказуемой: Сербесту отрезали голову. Саму Паришан, не справившуюся с поручением, наказали тоже достаточно традиционно – сорока ударами розг. В мусульманских странах так наказывают, к примеру, за то, что надела короткую юбку или не накинула на голову платок.
Бил лично любимый муж. После экзекуции Паришан сутки лежала без движения, в забытьи, тело напоминало аквапарк, который, будучи еще Любой Гурской, она посещала в Анталии. По перекрученным трубам – от горла до пальцев ног – носились с гиканьем и визгом отдыхающие, шлепались лепешками в бассейн, а потом в районе сердца и желудка вдруг начинал работать аттракцион "Взбаламученное море", поднималась семибалльная волна, и вся кровь, казалось, вот-вот выплеснется через открытые раны (их, слава Аллаху, Паришан вовремя обработала Эйре облепиховым маслом).
В забытьи Паришан вела с кем-то виртуальную переписку. Приходя ненадолго в сознание, она вспоминала обрывки этих посланий. "Знаешь ли ты, что у мусульман по закону положено оставлять детей мужьям после развода? Причем мальчиков независимо от возраста, а девочек после семи лет?" – "Не знаю", – стучала по клавишам Паришан. "Была у мамы на работе девочка, которая в течение двух лет не могла родить. Муж ее избивал, а потом отправил обратно к родителям с приданым. Жаль было эту девочку, а она, представляешь, после всего пережитого еще и ждала, когда муж ее обратно позовет". – "А меня не жаль?" – удивлялась Паришан. "Здес дазе автобус – передня двер – музчини, средниа – зеншини, самое болще меня убивает, кагда в общественном помещении сначала места дла музчин, а зеншина где приткнотся. Хасте щодам (устала я) морално". – "Кто это? – раздраженно бьет по клавиатуре Паришан. – Пишите по-русски!!!"
И вот на этой фразе она внезапно приходит в сознание. Как жертва маньяка, после нескольких лет в чулане выведенная на свет. Будучи человеком практичным, Гурская сразу поняла, что все это время ее пичкали чем-то психотропным. В ее квартире было пусто, три жены садиста сгинули, будто комары в похолодание. Одета она была в свой любимый халат персикового цвета. Спина болела невыносимо.
Оглядываясь назад, буквально – на раны в зеркало и мысленно – в то кошмарное состояние, в котором она пребывала, Люба сделала вывод, что самой зашить эту "дыру" в один момент не удастся. Многие после такого сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Быть четвертой женой в гареме какого-то чурки?! И тут Люба подумала о соседе.
Сосед, Вольдемар, был психотерапевтом и принимал на дому. Пару раз Гурская обращалась к нему за помощью, когда от нее ушел биохимик. Вот с кем сейчас необходимо пообщаться! Опасливо глянув в дверной глазок, охая и постанывая, Люба осторожно вышла на площадку. Позвонила. Вольдемар, слава богу, оказался дома. Худой, в пузыристой вязаной кофте с вытянутыми локтями, он выглядел очень по-домашнему и уже одним своим видом внес некоторое успокоение в развинченную душу бывшей "шахидки". Пригласил войти, предложил мятный чай. Гурская жадно выпила три пиалы подряд – сушило, как с похмелья. И чуть погодя все психотерапевту выложила. Про аферу с паспортами курдов и гибель Геннадия Сергеевича, учителя физкультуры. Про то, как ее вычислили эти самые мусульманские братья и их предводитель Ордохан сделал ее четвертой женой в своем гареме. Как она нашла Ларчикова, подельника, и как он от нее сбежал. Как ее пороли розгами и как она очнулась наконец – во всех смыслах.
Выслушав сумбурный рассказ Гурской, Вольдемар пробормотал:
– Вот так живешь на одной лестничной клетке и не догадываешься, что в соседней квартире – чистое 11 сентября.
– Надеюсь, сегодня уже 12-е, – заметила Люба. – Но как мне с этим грузом жить, Волька?
Врач раздумывал недолго. Первым делом он дал пациентке восемь шариков страмониума – гомеопатического препарата, который снимает острую фазу невроза, но снимает плавно, мягко, не как кондовый и грубый антидепрессант. Затем в двух словах поведал соседке о своем излюбленном психологическом способе коррекции сознания. Главное в нем – заставить больного посмотреть на случившееся с положительной стороны. Несмотря ни на какие обстоятельства. Эту мысль доктор Вольдемар проводил тоже плавно, мягко, приводя чужие примеры.
Так он рассказал Гурской историю о Кондрате, у которого была сросшаяся ноздря.
– Как это? – в легкой прострации от страмониума спросила Люба.
– Правая ноздря срослась, почти не пропускала воздух.
В детстве Кондрат очень страдал от своего уродства. Зимой ноздря сильно краснела и выделялась на носу, словно мухомор в лукошке. Само собой, во дворе и в школе мальчика нещадно третировали и дразнили.
Однажды мама проболталась Кондрату, что во время беременности пыталась покончить с собой. Сохла по женатому мужчине, а он ее отверг. Закрыв плотно форточку и дверь, включила газ. Потом все-таки не выдержала, позвонила возлюбленному и стала прощаться, рыдать. Тот крикнул в трубку: "Закрой газ, дура!" Поскольку она его еще тогда сильно любила, конфорку выключила. Но успела изрядно надышаться.
Долгое время после этого Кондрат считал, что его уродство – следствие именно того маминого отравления. Обидевшись, он много лет разговаривал с матерью только по крайней необходимости. С неясными намерениями зачем-то искал отца. Вся его жизнь до двадцати одного года крутилась вокруг ноздри. Он оставался девственником, женщины, фыркая, обходили его стороной. Он хотел сделать пластическую операцию, но у него не было денег. Совершенно сломленный, на грани самоубийства, Кондрат, по рекомендации одной маминой знакомой, позвонил Вольдемару. Тот принял его, внимательно выслушал.
Ситуация была весьма запущенной и запутанной. Примерно как в рассказе Эдгара По "Убийство на улице Морг". Там есть эпизод с показаниями персонажей разных национальностей, которым невнятное бормотание и вскрикивания беглой обезьяны-"преступницы" почудились звуками человеческой речи, причем иностранной, чужой. Французу померещилось, что говорили по-испански, англичанину – что по-немецки, испанцу – что по-английски, итальянцу – по-русски и так далее.
– Между прочим, эти слуховые галлюцинации, эти интерпретационные заблуждения онейроидного типа являются первым смещающим эффектом, произведенным животным-преступником в рамках детективного произведения, – блеснул эрудицией Вольдемар. – В общем, чтобы тебе понятно было: из лепета убийцы-обезьяны родилась целая галерея фантомных иностранцев-садистов!
– А кого она убила, эта обезьяна? – Влажными немигающими глазами Люба смотрела на психотерапевта в упор.
– Ну, не важно… Старуху какую-то с дочкой. Я хотел сказать, что ситуация у Кондрата была путаной, рассказ местами похож на бред и галлюцинации, разобраться, где онейроид, а где явь, истина, было весьма сложно.
– А что такое онейроид? – поинтересовалась Гурская певучим, томным голосом, изменившимся под действием страмониума.