Не забывайте и о партнерше: эта женщина посвящена в тайну. Другое дело, если бы ты грешил в одиночку. А тут - заговор, но заговорщики в неравном положении. Когда вожделение достигало пика, он ловил себя на мольбах и посулах. Но потом ощущал какую-то опустошенность, от страсти не оставалось даже воспоминания - только странный рыбный запах, исходящий от пальцев, да тускнеющий образ смехотворной позы, которую он навязал своему телу. Дилетантская акробатика, молотящие по воздуху ноги, все как в цирке, вплоть до колец, - разве удивительно, что никогда не получается! Он чувствовал себя обманутым и уязвленным. И виновата тут была именно женщина. Одновременно становилось ясно, что занятие это абсолютно бессмысленное, поскольку девушки в большинстве своем ненавидят секс, а соглашаются только потому, что Чеп - здоровенный ненасытный гуэйло.
Чеп слишком часто замечал, как эти девушки, лежа под ним, гримасничают и сдерживают тошноту, а потому не обольщался, будто доставляет им удовольствие. Перед расставанием, пока женщина еще не привела себя в порядок - волосы взлохмачены, лицо раскрасневшееся и помятое, взгляд стеклянный, - Чеп обычно думал: "Как пьяная" - и спохватывался: может, и сам он выглядит не лучше? Секс был для этих девушек услугой, оказываемой в обмен на массу встречных одолжений. Они вечно спрашивали:
- Вы уже?
И каждый раз потом он жутко злился на себя за то, что с языка едва не срывалось: "Извините".
А после секса никогда не стоит ходить на деловые встречи вроде той, сегодня, с Монти. Надо было просто тихо посидеть с пинтой пива и тарелкой жареной картошки в сумрачном баре, сделать передышку, чтобы вновь стать собой - вернуться в спокойное состояние. Устроить перерыв, сладостный, как затяжка вероломной сигаретой в антракте. А эта встреча в Крикет-клубе, сначала показавшаяся пустячным дурацким происшествием, теперь пробудила в нем негодование. Возможно, потому, что за спиной у Чепа маячил Ван - Ван, чем-то напоминавший того, другого китайца, Хуна.
"Я бы хотел поговорить с вами о приобретении вашего здания" - какая бесцеремонность. Какое оскорбление. Это не здание. Это его дело. Фирма со своей продукцией и штатом работников. Крупное, бесперебойно работающее предприятие. Живое существо. Источник дохода. Разве слово "здание" здесь подходит?
Чеп не привык к пытливым расспросам чужаков, а чужак Хун был для него вдвойне иностранцем по сравнению с большинством его гонконгских знакомых, чужаками местными. Хун смотрел Чепу прямо в глаза, на сингапурский манер, но английским владел куда лучше, чем любой китаец из Сингапура или Гонконга; из чрезмерной правильности и выверенности его речи Чеп вывел, что Хун из континентального Китая. Хун получил хорошее образование: английский в него вдалбливали силком, по распространенной в Китае методике промывания мозгов; и овладел он языком исключительно для того, чтобы сбивать с толку и обмишуливать англичан.
Все время ужина Чеп предавался мрачным размышлениям. О Мэйпин матери рассказывать нельзя. Что до предложения Хуна - как его пересказать, если оно самому Чепу неясно?
По крайней мере, Чепу удалось повлиять на тон матери: из сварливого он сделался жалостливым. "Где тебя носило?" - вечно твердила она еще в те давние времена, когда они жили на Боуэн-роуд и он слонялся по закоулкам в районе Голливуд-роуд, заглядывая в окна лавок и жилых комнат, надеясь застукать какую-нибудь женщину полураздетой. В те дни он прикидывался, будто у него жар, или говорил: "Ушиб ногу" - тогда она таяла, превращалась в заботливую мать, которой было уже не до брюзжания.
Мучительно чувствуя, как она его стесняет, просто по рукам и ногам связывает, он с ребяческим упорством старался обмануть ее при любом удобном случае. Мать знала о его жизни так много, что он нарочно сам для себя создавал новые тайны. Танцовщицы, работницы с фабрики, филиппинка Бэби на карачках ("Давай-давай делать сенят!"), а теперь и Мэйпин. Обман был тут важен не меньше, чем секс. Чепу нужно было иметь в жизни какое-то убежище, какое-то свое пространство, куда матери был бы закрыт вход. В пространстве, отгороженном обманом, он жил чуть ли не постоянно. Никакого честного способа устроить так, чтобы мать хотя бы немного удлинила поводок, Чеп не знал. Ложь не отягощала его совесть - скорее наоборот. Он ликующе распускал хвост, потому что имел нечто свое и только свое - пустячную, но никому больше не ведомую тайну. И это лишь одна из приятных сторон лжи, есть и другие: чувство, что совершенствуешься в искусстве обмана, обучаешься управлять настроением матери. Ложь была для него мастерством сказителя, чревовещанием, мимикрией - благодаря ей он вырывался на волю.
Но что ему особенно помогало беззастенчиво лгать матери, так это убеждение, что и сама она никогда не была с ним до конца искренна. Он часто напоминал себе, что именно она научила его лгать - "привирать", выражалась она, "пудрить мозги". Но Чеп был ей только благодарен. Тайны стали для него замечательной отдушиной.
Теперь мать начала за него переживать, сокрушаться, что он так много работает ("Весь день корпел не поднимая головы"), и Чеп был доволен, что так ловко обманул ее, в один момент сбил со следа. Ему нравилось слегка растравлять в ней совесть. Так ей и надо - раз уж он столько от нее вытерпел, пусть теперь немного помучается попусту, вреда не будет.
Сколько бы он потерял, если бы отчитывался перед ней во всем. Рассказав о Мэйпин, он всего лишь оскандалился бы в глазах матери, нарвался бы на брезгливую гримасу. "Ну ты и скотина", - процедила бы она. А как бы она себя повела, услышав из уст того китайца наглое предложение продать фабрику? Если бы Чеп мог предугадать ее реакцию, он бы, пожалуй, все-таки осмелился пересказать их разговор. "Так уж у них заведено, - скажет она, наверное. - Кидай-катайцы всюду свои загребущие руки запускают, верно я говорю?"
- Что-то ты сегодня молчаливый, - заметила мать.
За ужином Чеп не проронил ни слова.
- Все в порядке? - продолжала она.
В таких случаях, когда Чеп с головой уходил в свои тайны, она принималась допрашивать его с упорством тюремной надзирательницы.
- Да все нормально, мама. Просто устал.
- Верно, тут устанешь. На фабрике все в порядке?
- Хлопот полон рот.
Какие там хлопоты! Он сидел и глядел на красивые волосы Мэйпин. А теперь никак не мог вспомнить, целовались они или нет. Чужие прикосновения ему претили, но с Мэйпин он всякий раз терял голову. Она все равно что оказала ему первую помощь. "Памятка бойскаута", незамедлительные действия при змеином укусе. До ее прихода в кабинет он чувствовал себя отвратительно - сбивчивый пульс, дрожь в руках, сухость во рту, влажная испарина на ладонях. И тут она его исцелила. Высосала яд из его саднящей раны.
- Чеп, как же мне не нравится, когда ты допоздна торчишь на работе.
- Кто-то же должен это делать.
Ха! Ланч в "Киске", секс в кабинете за опущенными жалюзи, пинта размягчения мозга в Крикет-клубе с Монти, напористый китаец Хун с его бестактными расспросами. От секса и пива Чеп и стал похож на утомленного труженика.
Ван снова появился в комнате, чтобы убрать со стола, и Чеп увидел в нем Хуна. Ответив этому типу "нет", Чеп преисполнился сознанием силы - собственно, он ведь не ограничился простым отказом, а еще и поиздевался. При жизни мистера Чака Чеп не смог бы так поступить. Пришлось бы ехать к старику домой, излагать ему идею Хуна, спрашивать, разрешает ли Чак тому отказать, - хотя заранее было бы ясно, что мистер Чак, ненавидящий КНР, ни за что не даст согласия. Возможно, мистер Чак ненавидел не только КНР, но и китайцев - всех скопом.
В мистере Хуне настораживало многое - не только отличный английский, но и манеры. Чепу нравилось думать, что китайцы - люди предсказуемые. Чеп понимал, как они устроены, - изучил их на примере мистера Чака и Вана. Порой его посещала тревожная мысль: а вдруг эти двое - совсем нетипичные китайцы и на всех остальных ни капли не похожи? Вот был бы номер! Эту гипотезу в чем-то подтверждало завещание мистера Чака: Чеп в жизни бы не догадался, что старик хочет завещать фабрику ему. А ведь ему казалось, что мистера Чака он видит насквозь. Что же тогда можно сказать про остальных китайцев?
- Бифштекс вышел удачный, - говорила мать.
За чаем она предавалась воспоминаниям об ужине, который они только что съели.
- Высший класс, - поддакнул Чеп.
- И капустка свежая. С Новых Территорий. Ван сегодня взял на рынке.
Чеп прихлебывал чай. Да, думал он, полное ощущение, что Мэйпин оказала ему первую помощь при змеином укусе, словно высосала яд из ранки, оставленной на его члене зубами какой-то твари.
- Я тебе сберегла поджарки к завтраку.
- Ага.
- По радио сейчас будут новости. Уже двадцать пять десятого.
- Не надо, мам. Ты же знаешь, что они скажут.
Что скажут, знали оба - опять Передача. Других тем нет. Просто пытка какая-то - тут ведь ничего уже не поделаешь, верно? С Передачей они давным-давно смирились. Новые подробности только вконец сбивали их с толку.
Мать промолчала. Как всегда, она наблюдала за ним, криво улыбаясь; вставная челюсть во рту съехала, и потому ее лицо исказила странная, какая-то бульдожья гримаса. Но лицо это ничего не выражало. Зато душу переполняли старые печали и горькие обиды.
Чеп задремал, и перед глазами у него поплыли образы: голова Мэйпин, ее хрупкие плечи у него между колен, мама-сан, произносящая "человек держит лошадей" и "все что угодно". И еще одно будоражащее душу воспоминание: страшная статья из газеты, "Твое лицо принадлежит мне". Так Чеп и заснул прямо в кресле, прикрыв ладонью темя, привалившись головой к лиловой вязаной накидке.
В половине одиннадцатого мать, тронув его за руку, сказала:
- Чеп, давай-ка к себе.