Поминки по Авдотье Сычевой
Хоронили Авдотью Сычеву на третьи сутки после ее смерти. Неведомого мне Владика с Дальнего Востока так и не дождались.
- Не приедет он, - сказала Колькина мать. - Шутка ли: десять тысяч верст?! Да и не больно жаловал он матушку любовью, не одобрял ее…
Пирата с тех пор, как умерла его хозяйка, на цепи не держали, и он увязался за гробом, понурив лобастую голову, тихо переставлял лапы вслед маленькой кучке людей. Женщины шепотком переговаривались между собой, время от времени все останавливались, мужики опускали гроб на услужливо подвинутые табуретки. А поп высоким тонким голосом выводил свои "аллилуйя" и еще там чего-то. Женщины вздыхали, сморкались, а мужики нетерпеливо переминались с ноги на ногу, не решаясь закурить. У Пирата, когда поп затягивал свою молитву, дыбом вставала шерсть, и мне подумалось, что, в общем-то, он один по-настоящему жалеет свою хозяйку.
Мы с Колькой проводили гроб до околицы. Тащиться по жаре дальше, слушать унылое пение попа и вздохи баб показалось нам скучным, неинтересным. Вернулись в деревню. Колькина мать тоже не пошла на кладбище - осталась в опустевшей Авдотьиной избе, готовила поминки.
- Айда, заглянем, может, чего вкусненького обломится, - облизнув толстые губы, предложил Колька, и мы забежали проведать его мать.
В избе жарко было, душно, весело покрикивали в печи дрова, а Колькина мать деловито уставляла подоконник и кухонный стол горшками с вареным мясом. Завидев нас, она обрадовалась, велела вынести из горницы и расставить в палисаднике стол и скамейки, да еще в подпол слазить - за картошкой.
Колька, прихватив из чугуна парную кость, толкнулся на террасу, но дверь оказалась закрытой на ключ. Он приналег на нее плечом.
- Забыл, где подпол, леший длинноногий! - заругалась на него мать.
И Колька послушно полез в подпол и надолго застрял там. Дожидаясь его, я слонялся по избе, и была мне тоскливо и неуютно. Под ногами шуршали какие-то пестрые ленты, мятые бумажные цветы. Переступив порог в горницу, поскользнулся на свечном огарке и чуть не упал. Здесь, в горнице, было прохладней и сумрачней от занавешенных окон, в переднем углу, под иконами, мерцала зеленым огоньком лампадка. От нечего делать я принялся изучать иконы. На двух, почернелых до невозможности, обнаружил Христа, от его головы исходило блеклое, чуть приметное сияние. На третьей - женщину с голым младенцем на руках. Женщина отрешенно смотрела мимо меня, я смотрел на нее, а упитанный младенец вообще никуда не смотрел: ему глаза нарисовать забыли. Или краска от древности иконы сошла на нет…
Колька наконец поимел совесть - вылез из подпола с ведром картошки. Вытирая толстые засаленные губы, пожаловался:
- Там этой картохи насыпано - невпроворот. Всю дыхалку пылью забило. А другого чего - никаких следов.
До меня вдруг дошло, что полез он в подпол не просто так, не из желания услужить матери - заставил его спуститься туда беспокойный дух комиссара Мегрэ. Мне вовсе скучно стало. У людей заботы, а ему все в игрушки играться. Уж лучше пойти на речку, сказал я ему, там хоть тоже пусто, зато пыли нет, воздух чистый.
Колька согласился.
- Пойдем, а то у матухи для нас работы хватит.
Купались, пока солнце не скатилось к горизонту, а когда вернулись в деревню, поминки были в самом разгаре. В палисаднике за двумя столами - одного, который выносили мы с Колькой, оказалось мало - сгрудились вперемешку мужики и бабы. Помянуть Авдотью вся наша деревня собралась, да из двух соседних люди присыпали - человек тридцать всего. Моя мать сидела рядом с Колькиной, и краешек скамьи возле них оставался свободным. Тут мы с Колькой и приткнулись. А напротив, по другую сторону стола, увидел я дядю Сеню Моряка. А возле него сидел Василий Павлович.
- Вот, - сказал мне дядя Сеня, - такие, тезка, дела. Пробил ее час, и не стало женщины.
Он налил в захватанные стаканы какую-то красную, тягучую водичку.
- Выпейте, хлопчики, помяните усопшую.
- Помнишь, Нинка, - повернулась Колькина мать к моей и продолжая, наверно, старый разговор. - помнишь, как мы на свекле вкалывали? Мы-то еще девчонки были, сопливки, а она, Авдотья, в возрасте уже и звеньевая. Ох, и жучила нас она, ох, и жучила.
- А то! Все Демченку в пример ставила, Марию. Я раз на "пятачке" прозоревала да и проспала, так она со мной до вечера словом не обмолвилась.
- Тягущая была в работе, завистливая.
- Без дела не любила сидеть.
- Куда там без дела… А поплясать какая охотница, попеть. Молодые кто - им не вспомнить, они ее такой не видали.
- Куда подевалось все? Как бритвой обрезало.
На дорожке показался Петька Фиксатый. Шел к столу и размахивал белой бумажкой.
- Телеграмма! - кричал Петька. - С Дальнего Востоку.
- Ахти мне, - застонала Колькина мать, хватаясь за сердце. - Неужто от Владика?
- От сына, - кричал Петька. - Четыре слова всего: "Похоронами задержитесь вылетаю Владилен".
- Что ж он так поздно спохватился?
- Да он не поздно… В районе она пролежала, телеграммка-то, на почте. Оказии ждали.
Фиксатый отдал телеграмму Колькиной матери, втиснулся между дядей Сеней Моряком и Василием Павловичем, и вскоре, хлопнув стаканчик, уже хватал соседей за рукава, восторженно всхлипывал:
- Сколько она мне трояков передавала, мил-человек. Свези, грит, Петька, на вокзал меня, к ночным поездам. Ночью их много, поездов-то. А мне что? Я свезу, я завсегда уважу. Погрузим редиску или там огурцы и катим себе. Ни одного, можно сказать, не пропустили…
- Война ее торговать научила. Пристрастилась.
- Жить-то надо, девки. Всяк вертелся, как мог. Молодым не упомнить: тогда совхоза не было - колхоз. А за работу, как до войны, не деньгу, как ныне, а палочку, палочку…
- Знамо дело. Ты ее, палочку, хоть с оглоблю на стене нарисуй, а сыт не будешь.
- А вот куда она копила, ты мне скажи? Кошке под хвост?
- Сыну копила. Владику.
- Да Владик по шестнадцатому году из дому убег. Не терпел он ее торговли.
- Мало ли! Да и что она там накопила? Брешут, поди…
Есть мне не хотелось. Я вяло ковырял вилкой в миске. Куда интересней послушать, что говорят о покойной. А разговор все горячей становился, хоть и беспорядочней, и за этим разговором открывал я в Авдотье Сычевой нового для себя человека. Мне и верилось, и не верилось. Я-то раньше думал, что Авдотья как родилась, так и стала спекулянткой, недаром же в деревне заглазно по-другому ее и не называли. А она вон и в колхозе работала не хуже других, звеньевой была, и вроде не виновата в том даже, что в каком-то там году отвернулась от колхоза, погналась за длинным рублем.
"Если бы она совсем никчемная была, - подумал я, - они бы все молчали. А они не молчат, вспоминают…"
Голоса становились громче, люди говорили вперебив, плохо слушая друг друга.
- Мне сруб выкупить надо, а сотенной не хватает. Хозяин, скупердяй, уперся: деньги на бочку - весь разговор. Метнулся я туды-сюды, а потом надоумило: дай, мол, у Авдотьи попрошу…
- И сколько, мил-человек, она мне этих трояков передала - сказать затрудняюсь…
- А Владик от ее с вокзала удрал. Она его огурцы продавать с собой повезла, а он вошел в вагон, и был таков. Только через год письмо прислал: не жди, мол, без тебя обойдусь.
- Непочтение к родительнице высказал!
- И что ж ты думаешь, братец ты мой? Выложила она эту сотенную бумажку как разъединый целковый. Без звука, во! Да интересуется: может, еще надо?..
- Самостоятельных людей она уважала. Любить - нет, не любила, а уважала.
- А чего это, любопытно, Юля ваша помянуть Авдотью не пришла?
- Нездоровится ей.
- Ааа…
- Батюшка-то что ж не остался?
- Заспешил. Попадья, грит, сердиться будет. Иконы посымал и ушел. Грит, завещала ему Авдотья иконы.
- Она не спекулировала, свое продавала. Свое по закону не возбраняется.
- Ты за рукав-то, за рукав не цепляй. Отвали.
- Матушка у батюшки, го-го, молоденькая, сам видал. Бутончик.
- А батюшка псиной провонял.
- Не греши, богохульник.
- Это кто там непотребную речь употребляет? Дети тут.
- Чулан-то доверху припасами набит. Соль там, сахар, а в муке пашаничной черви бегають…
- Куды одной стоко? Подавиться…
- Да, сложен человек, - услышал я бас Василия Павловича.
Поднял голову от стола. Толстяк, размахивая вилкой с нацепленным на нее куском мяса, обращался к дяде Сене, но голос у него такой могучий, что все остальные рядом с ним - мушиное жужжание.
- Сложен и многолик. Характер одной краской, белой или черной, не напишешь. Тут многообразие цветов и оттенков, тут радуга, гамма…
Он проводил мясо в рот, ожесточенно задвигал челюстями, пережевывая. Все вдруг замолчали, с почтительным интересом уставились на него, а дядя Сеня р-раз - и в это молчание свое слово вставил.
- Война ее скрутила, - убежденно сказал он. - До войны-то, верно, и плясунья была, и работница. Да-а. В сорок шестом, когда я по чистой вернулся, прибегла она ко мне. Не знаешь, мол, Семен, о Савелии моем чего? Вы ж в одной части служили. Верно, говорю, служили. На третий день войны он меня, нелегко раненного, из-под танков фашистских спас. На себе вынес. А на седьмой очнулись мы с Савелием в лагере для военнопленных. Тут наши дороги и разошлись вскоре, развезли нас по разным лагерям. И коли, говорю, не вернулся Савелий по окончании войны домой - не жди его боле, Авдотья. Погиб, значит, мой боевой дружок, твой любимый супруг. Замордовали фашисты, потому как непреклонный был Савелий человек.