Он решительно шагнул к крыльцу, но тут Пират с диким ревом бросился ему в ноги. То ли всю колбасу слопал, гад такой, то ли вспомнил, что дом сторожить обязан.
Колька отскочил.
А в щели забора, высветив нелепую фигуру Кольки, ударил свет автомобильных фар, и там, за калиткой, остановилась машина.
Мы с маху шлепнулись в огуречные плети, путаясь в них, поползли в сторону от избы.
Скрипнул ключ в калитке, в палисадник вошли какие-то люди. Что-то тяжелое они несли, и дышали хрипло, с надрывом. Мы замерли.
Пират, тревожно скуля, рвался с цепи навстречу идущим.
- Вот это номер, - прошептал Колька. - Видишь?
- Не.
- Фиксатый и матухи наши Сычиху под руки волокут. Чего бы это с ней?
Они поднялись на крыльцо, и Пират, зараза такая, ни разу не брехнул на них, не тронул никого, не загородил дорогу, только скулил и скулил, жалуясь на что-то. На нас, наверно, колбасы мы ему, обжоре, мало дали…
- Фиксатый дверь открывает, а Сычиха и стоять не может, - шепотом рассказывал Колька. - Ну и глаза у него! Ручаться могу, даже филин так не видит ночью, как он видит.
Когда за ними закрылась дверь, мы опрометью бросились к калитке, выскочили на улицу. И Пират не загородил нам дорогу - лежал у крыльца и скулил.
На улице Петькин "козел" рычал невыключенным мотором, гасли в избах огни, от реки тянуло свежим ветерком.
- Все, теперь наше дело в шляпе. Сейчас мы проникнем туда, что надо - разузнаем.
Колька даже присвистнул от удовольствия.
- Как это проникнем?
- А вот так, балда ты безмозглая, - обругал меня Колька и завопил во весь голос - Мамка-а-а!
Отворилась дверь, выплеснув в темноту желтый прямоугольник света. Колькина мать вышла на крыльцо.
- Ты чего орешь, полуночник?
- Чего вы приехали-то?
Колькина мать спустилась с крыльца, подошла к нам, вгляделась.
- И Сенька тут? Дружки-не-разлей-вода… С Сычихой плохо, - пожаловалась она. - Вроде удара приключилось по дороге: захолодела вся и рукой-ногой не шевельнет. Никак помирать собралась…
Вслед за Колькиной матерью возник на крыльце Петька Фиксатый, кивнул нам.
- Попа просит, - озадаченно сообщил он. - Исповедаться желает.
- Привези, привези, Петенька, - засуетилась Колькина мать, - Грех не уважить, ее воля…
- Да мне что! Только на совхозной машине дурман возить… Что директор скажет? И пути тут двадцать верст. Узнает хозяин - башку отвинтит. А мне что…
- Все, Петенька, в себе сохраним, не узнает никто. Вези батюшку; в накладе не останешься.
- Ладно, я его вместе с врачом привезу. Так сказать, союз передовой науки и опиума для народа, - сверкнул золотым зубом Фиксатый и направился к машине. - Аккурат к утру доставлю.
"Козел" прытко взял с места.
- Мамк, она лежит?
- Лежит, лежит, сил, говорю, у нее нету, ослабла. Господи, хоть бы не в ночь отошла-то…
- Мамк, а посмотреть можно?
- Еще чего! - замахала руками Колькина мать. - Ступайте по домам-, спать вам время. Ты, Колька, борову корма задать не забудь. А ты, Сенька, мать свою не жди. Мы здесь до утра останемся. На пару веселей будет, а то страшно чего-то, боязно. Постоялец - он чужой человек, бесполезный. На пару, в случае чего, и управимся проворней.
И мы пошли по домам.
- Забудь про клад, - сказал я Кольке. - Не время сейчас.
Он вздохнул.
- Колбасу жаль. Целый килограмм! Знать бы…
Утром мы с Колькой в первый раз за все лето не бегали на обрыв. Прямиком к Сычихиной избе наладились.
Пират нас и взглядом не удостоил - лежал у крыльца, вытянув передние лапы, положив на них скорбную морду.
А на крыльце, на скамеечке, чинно, рядком, сидели и чего-то ждали женщины, вполголоса разговаривали, вздыхали. И моя мать тут была, и Колькина, и все наши, деревенские. Лица у них серьезные, озабоченные. Оно и понятно: деревня наша так велика, что если родился кто - для всех событие, и умирает кто - тоже событие. Только на моей памяти после Мишки с Люськой никто еще в Новом Мире не родился, и после их матери никто не умирал.
На нас с Колькой женщины не обратили никакого внимания, и мы стояли на дорожке, не зная, то ли вперед пройти, то ли назад повернуть. Лишние мы тут были, не к месту.
Чуть слышно хлопнула дверь, на крыльце появился чудной старичок: черная юбка на нем, белая борода на две стороны расчесана, волосы длиннющие.
- Гляди-ка, поп! Взаправдашний, - толкнул меня Колька.
- Сам знаю, не слепой, - огрызнулся я, хотя, по совести, первый раз в жизни видел живого попа. Ну и потешен.
Старичок оглядел притихших женщин печальными и очень ясными глазами, с грустной торжественностью изрек:
- Преставилась раба божия Авдотья Сычева…
Он перекрестился.
И тут вдруг Пират заскулил, как ребенок - тонко и жалостливо. Было жарко, а у меня мороз по коже побежал от этого. И некоторые женщины, со страхом глядя на Пирата, тоже креститься начали. А я еще подумал с удивлением, что Сычиху, оказывается, Авдотьей зовут. То есть, звали. Никогда не знал об этом, никогда не слышал, чтобы в деревне ее по имени… Сычиха и Сычиха.
Поп спустился с крыльца, прошел мимо нас к калитке. И я почувствовал, как пахнет от него чесноком и каким-то до приторности сладким дымом. А Колька сорвался с места, побежал за попом.
- Гражданин поп, погодите минутку. Эй, гражданин поп…
Старичок остановился, ласково взглянул на Кольку.
- Батюшка - так следует величать меня, отрок.
- Гражданин батюшка, - поправился на ходу двухметровый "отрок" Колька, - вы Сычиху, это самое… исповедали?
- Исповедал Авдотью Сычеву…
- А про клад чего она вам сказала?
- Про какой клад? - Поп вперил ясные свои глаза в Кольку, с минуту внимательно и - так мне показалось - жалостливо разглядывал его. Покачал головой. Ничего не сказав, пошел себе дальше.
- Жила! - негромко выкрикнул вслед ему Колька.
Поп не оглянулся.
А Колька вернулся ко мне.
- Пойдем, Сеньк, на Сычиху посмотрим.
- Ну тебя!
- Слабо? Тогда я один.
- Валяй.
У меня, хоть убей, не было желания смотреть на покойную. Что-то паршиво мне стало, не по себе. Вот живет человек, - полезли в голову всякие мысли, - ходит по земле, хлеб ест, а в один распрекрасный день р-раз - и нет этого человека. И ничего тут не попишешь. Ну, пусть она спекулянткой была, Сычиха-то, и пользы от нее совхозу, как сам директор говорил, на ломаный грош, а ведь ей, поди, тоже умирать не хотелось. Суетилась, к поездам на вокзал ездила, торговала, деньги копила. Так всю жизнь и прожила. Все теперь прахом - и деньги ее, и дом, и огород, потому что некому в нашей деревне продолжить Авдотью Сычеву.
Я приплелся домой. В горнице перед зеркалом стояла Юля, красила губы, а на подоконнике, поджав белый хвост, сидел плюшевый медвежонок, грустно смотрел на меня.
- Ты чего, Сенька, такой убитый? - спросила сестра.
- Авдотья Сычева померла.
- Что ты говоришь! - Юля вздохнула по-бабьи. - Царствие ей небесное… А ты чего страдаешь так? Родня она тебе, что ли?
- Юль…
- Ну чего, чего тебе? Говори.
- Он кто был, Юль, тот самый, который обманул тебя? Я понимаю - не космонавт. Но, может, летчик или…
Я думал, она заругается на меня, накричит, но ничего такого не случилось. Юля только щеками вспыхнула, навинтила блестящий колпачок на тюбик с помадой, положила его на подоконник.
- Сукин сын он был, вот кто, - выговорила она раздельно, и не отвернулась, не спрятала глаза. Поняла, наконец-то, что со мной можно разговаривать, как со взрослым.
- Ладно, Юлька, - сказал я. - Знаешь что? Ты не расстраивайся больно-то, не трави себя. Ты давай это самое… рожай. Кого хочешь - мальчика, девочку. Мне все равно, племянник или племянница. А я его, человечка этого, любить буду, хоть убей меня. Нянчить буду.
- Смотри, какой рассудительный, - усмехнулась Юля, и мне очень не понравилась эта ее усмешка. - Мать не зря жалуется, что ты вечно нос не в свои дела суешь.
Я подошел к столу, взял журнал, который сестра привезла с собой и листала каждый вечер. С обложки, из-под крупных букв "Моды сезона", со сладенькой ухмылкой смотрела на меня длинноногая и тощая, как выдра, девица. На нашем пляже я таких никогда не видел.
Юлька неслышно подошла сзади, обняла меня за плечи.
- Сеня, ты не сердись, сгоряча я. Ты уже большой, понимаешь: нервы у меня… А это самое еще не скоро должно быть, если… если вообще будет… И жить здесь, в деревне, я вовсе не собираюсь. Бот отдохну и уеду. Все равно куда.
Теплыми губами прикоснулась к моему уху.
- Дурачок ты, Сенька, все к сердцу принимаешь, за всех болеешь. Так нельзя… Не знаешь, Владику телеграмму дали?
- Какому еще Владику?
- Сычеву, сыну Авдотьину.
- У нее сын есть?
- Есть, - сказала Юлька, - есть. Как раз летчик. Полярный. Где-то на Дальнем Востоке живет. Я помню его…
Ну и ну, что ни день - то открытие. А я-то голову на отруб дать мог, что Авдотья Сычева одна-одинешенька на всем белом свете была.