Став полноправным обитателем колледжа, он приумножил свои открытия. Выяснилось, что вокруг него - живые существа. Раньше он считал, что они такие, какими он сам их мыслит - плоские куски картона стандартного покроя - но, прогуливаясь ночью по дворикам и переулкам и видя в окнах то поющих, то спорящих, то погруженных в книги, он исподволь пришел к убеждению, что они люди, чувства которых сродни его собственным. С тех пор, как он покинул школу мистера Абрахамса, он никогда не жил искренне и, несмотря на совет доктора Бэрри, не собирался начинать; однако он понял, что, обманывая других, он сам подвергается обману и, ошибочно принимая людей за пустые создания, принуждает их думать, что и он такой же. Нет, у них у всех тоже есть изнанка. "Но, Боже милостивый, не такая, как у меня!" Стоило Морису подумать о других, настоящих людях, как он скромнел от сознания своей греховности: во всем мироздании не сыскать такого, как он; не удивительно, что он хотел прикинуться куском картона - если бы узнали, каков он на самом деле, его с позором изгнали бы из этого мира. Бог, всегда будучи непростой темой, не слишком беспокоил его: он не мыслил себе осуждения более страшного, чем, скажем, осуждение от Джо Фетерстонхоу, соседа снизу, и не мог вообразить ада мучительней, чем мальчишеский остракизм.
Вскоре после своего открытия он отправился на ленч к мистеру Корнуоллису, декану.
Кроме него были приглашены также Чепмен и бакалавр искусств из Тринити-колледжа, родственник декана по имени Рисли. Рисли был темноволос, высок и манерен. Он размашисто и низко поклонился, когда его представили, а когда он заговорил, а болтал он без умолку, он использовал сильные и в то же время какие-то немужские превосходные степени. Чепмен, поймав взгляд Мориса, стал раздувать ноздри, приглашая приятеля осадить задаваку. Морис поразмыслил и решил подождать. Нежелание причинять боль кому бы то ни было становилось в нем все сильней. Кроме того, он не был уверен, что ненавидит Рисли, хотя, без сомнения, следовало бы, и через минуту так и будет. Но Чепмену пришлось-таки начинать в одиночку. Обнаружив, что Рисли обожает музыку, он прицепился к этому и выдал несколько обидных высказываний, в частности:
- Не люблю казаться лучше других.
- А я люблю!
- Вот как? В таком случае прошу прощения.
- Будет, Чепмен, пора вам подкрепиться, - вмешался мистер Корнуоллис, пообещав себе развлечение за ленчем.
- Мне-то да, а вот Рисли, подозреваю, потерял аппетит. Я вызвал у него отвращение своими вульгарными речами.
Они сели к столу. Рисли повернулся к Морису и со смешком сказал:
- Просто не могу придумать, чем на это ответить. - В каждой фразе он делал особое ударение на одном слове. - Я в полной беспомощности. И "да" не годится, и "нет" не подходит. Что же мне делать?
- А если попробовать помолчать? - предложил декан.
- Помолчать? Дичь. Наверно, ты с ума сошел.
- Можно задать вам вопрос: вы всегда болтаете не переставая? - поинтересовался Чепмен.
Рисли ответил: да.
- И это вас не утомляет?
- Никогда.
- А других - неужто не утомляет?
- Никогда.
- Это странно.
- Не пытайтесь меня убедить, будто я вас утомил. Неправда, неправда, вижу - вы улыбнулись.
- Даже если так, то не вам, - заявил вспыльчивый Чепмен.
Морис и декан рассмеялись.
- Я опять в тупике. До чего же удивительны трудности общения.
- Однако вы сносите их гораздо легче большинства из нас, - заметил Морис. До тех пор он молчал, и голос его, тихий, но грубоватый, заставил Рисли вздрогнуть.
- Разумеется. Ведь это мой конек. Единственное, что меня занимает - это разговор.
- Вы это серьезно?
- Все, что я говорю, - серьезно.
Морис почему-то знал, что это на самом деле так. Ему показалось, что Рисли был серьезен.
- А сами вы человек серьезный?
- Не спрашивайте.
- Тогда болтайте, пока не станете таким.
- Какой вздор, - проворчал декан.
Чепмен дико расхохотался.
- Правда же вздор? - спросил он у Мориса, который, сообразив, о чем идет речь, заявил, что поступки важнее слов.
- А в чем между ними разница? Слова и есть поступки. Не станете же вы утверждать, будто эти несколько минут, проведенные у Корнуоллиса, никак на вас не повлияли? Неужели вы когда-нибудь забудете, например, что познакомились здесь со мной?
Чепмен застонал.
- Между тем ни он, ни вы не забудете. А мне внушают, что мы должны совершать какие-то поступки.
Декан пришел на выручку саннингтонцам. Он обратился к своему юному кузену:
- Насчет памяти ты ошибаешься. Ты смешиваешь то, что важно, с тем, что впечатляет. Вне всякого сомнения Чепмен и Холл всегда будут помнить, что познакомились с тобой…
- И забудут вот эту котлету. Именно так.
- Но котлета пошла им на пользу, а ты - нет.
- Обскурант!
- Как в книге какой-то, - прошептал Чепмен. - Правда, Холл?
- Я утверждаю, - продолжал Рисли, - притом делаю это без обиняков, что котлета влияет на жизнь подсознания, тогда как я - на сознание, посему я не только более впечатляющ, нежели котлета, но и более важен. А декан ваш, который погружен во мрак средневековья и вам того желает, настаивает на том, что только подсознательное, только та часть вас, которая может быть затронута без вашего ведома, только это одно и важно, и день за днем он капает вам наркотик…
- Заткнись, - сказал декан.
- Но я - дитя света…
- Заткнись.
Так беседа вошла в нормальное русло. Рисли не был самовлюблен, хотя постоянно говорил о себе. Он не прерывал собеседников. Не притворялся безразличным. Резвясь, как дельфин, он сопровождал их, куда бы они ни направились, и не ставил преград их курсу. Он принимал участие в игре, но оставался серьезен. Для него было важно сновать туда и сюда так же, как для них - продвигаться вперед, и ему нравилось быть поблизости. Еще несколько месяцев назад Морис поддержал бы Чепмена, но теперь, когда он убедился, что у всякого человека существует изнанка, он подумывал, а не сойтись ли с Рисли поближе. Ему польстило то, что после ленча Рисли ждал его на лестнице со словами:
- Вы заметили, сколь бесчеловечен мой кузен?
- Нас он устраивает, это все, что я знаю, - вспылил Чепмен. - Он совершенно замечательный.
- Вот-вот. Как всякий евнух, - сказал Рисли, и был таков.
- Ну!.. Ну, я просто… - задохнулся от возмущения Чепмен, однако британское самообладание заставило его придержать глагол. Он был потрясен до глубины души. Он не против заносчивости в разумных пределах, толковал он Морису, но это уж слишком, это не по-джентльменски и даже подло - видимо, парень не прошел школы, подобной Саннингтону. Морис согласился. Назови своего кузена дерьмом, если хочешь, но не евнухом. Это гадко! И в то же время Морису было смешно, и когда бы в будущем он ни встречался с деканом, на ум лезли шаловливые, неподобающие мысли.
VI
Весь тот день и назавтра Морис обдумывал предлог, под каким он мог бы вновь увидеться с этой диковинной птицей. Ничего подходящего в голову не шло. Не хотелось просто так заглядывать к аспиранту, к тому же учились они в разных колледжах. Рисли, решил он, должно быть, свой человек в студенческом клубе, поэтому он надумал пойти во вторник на диспут в надежде услышать его: возможно, его будет проще понять на публичных прениях. Мориса тянуло к Рисли не в том смысле, чтобы стать его другом, просто он чувствовал, что тот может ему помочь, хотя и не имел понятия, как. Все было весьма туманно, ибо вершины по-прежнему нависали, бросая тень, над Морисом. Рисли же, который, несомненно, уже наверху, мог бы протянуть ему руку помощи.
Потерпев неудачу в студенческом клубе, Морис затаил обиду. Не нужна ему ничья помощь: он в полном порядке. Кроме того, ни один из его друзей не стал бы терпеть Рисли, а он должен держаться своих друзей. Однако обида скоро прошла, и ему больше прежнего захотелось видеть Рисли. Раз тот такой странный, разве не может и он тоже быть странным и в нарушение всех студенческих правил как-нибудь к нему наведаться? "Надо быть человечным", - а это вполне по-человечески - наведаться запросто. Поразившись своему открытию, Морис решил еще и напустить на себя этакую богемность и появиться у Рисли с остроумной речью в духе самого Рисли. "Вы выторговали больше, чем от этого получили", - сразу возникло начало. Не слишком складно, но Рисли достаточно умен и не даст ему почувствовать себя болваном, так что он выпалит это, если в голову не придет ничего лучше, а уж в остальном положится на удачу.
Ибо все это становилось похоже на авантюру. Этот человек, заявивший, что надо "болтать и болтать", непостижимо взволновал Мориса. Однажды вечером, чуть раньше десяти, он проскользнул в Тринити и ждал на главном дворе, пока не заперли ворота. Взглянув на небо, он увидел ночь. Как правило, он оставался равнодушен к прекрасному, но тут: "Что за праздничная феерия!" - подумал он. И как журчит фонтан под медленно умирающий бой курантов в час, когда по всему Кембриджу запирают ворота и двери. Повсюду были питомцы Тринити - и все громадного ума и культуры. Окружение Мориса смеялось над Тринити, но они не могли игнорировать высокомерное великолепие или отрицать превосходство этого колледжа, едва ли нуждавшееся в подтверждении. Морис пришел сюда без приглашения, робкий, пришел за помощью. Его остроумная речь поблекла в этой атмосфере, а сердце отчаянно билось. Он стеснялся и трусил.