Другой выходил из сумерек, в которых ждал, когда придет друг, и старался вникнуть в бессмысленные слова. Кажется, произошло что-то непоправимое, но что? Слова извинения отталкивали. Он всегда ненавидел эту английскую уловку - чуть что говорить: "Это моя вина". Если он сталкивался с этим в бизнесе, возникал лишний повод надуть партнера. А в устах героя такие слова презренны. Когда он наконец понял, в чем дело и что означало бессмысленное "Черт!" - он вновь закрыл глаза и сказал:
- Ну так запри ее.
- Уже.
- Ну так выключи свет.
- Сейчас. Но от таких ошибок начинаешь чувствовать себя совершенно беззащитным. Меня могли отдать под трибунал.
- Могли ли, старик? - печально переспросил тот. Печально - потому что момент, к которому они приближались, мог пройти мимо; потому что возможность единения могла быть утрачена. Что он мог сказать, ничем не рискуя? - Не надо винить дверь, дорогой Лайон, - сказал он. - Я имею в виду, мы оба виноваты. Я знал все это время, что дверь не заперта.
Он сказал это, надеясь утешить возлюбленного и воскресить в нем дивное начало ночи. Но более губительных слов он не мог произнести.
- Ты знал. Но почему не сказал?
- Не было времени.
- Времени, чтобы сказать: "Запри дверь"?
- Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.
- Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?
- А когда было? Когда ты вошел? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, подходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: "Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь". И когда мы говорили о том далеком корабле, о бедном милом Малыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать - о чем нам было говорить, как не о том, что давно миновало? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта - какая разница. Мелочь.
- Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, - угрюмо проговорил Лайонел.
- Что плохого, если бы он и правда зашел?
- Для него это стало бы потрясением на всю оставшуюся жизнь.
- Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. "Извините, господа…" Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.
- Кокос, ради Бога! Ты порой такое несешь! - Цинизм отталкивал его. Он заметил, что иногда цинизм тянется за припадком высокопарности, как пенный след за кораблем. - Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.
- Представил, ну и что?
- Как это - ну и что? Чем я буду заниматься?
- Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.
- Не слишком заманчивая перспектива. - Он и раньше не мог понять - когда над ним смеются, а когда говорят всерьез, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрел особую важность. Он вновь попросил прощения "за свою долю вины" и добавил: - Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному парсу?
- Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворен?
- А стюарду?
- Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?
- Я начинаю думать, что ты и меня подкупал.
- Так оно и есть.
- Не слишком вежливо говорить мне это.
- А я невежливый. Это ты у нас вежливый.
И он громко заплакал. Лайонел понимал, что нервы у него на пределе, и все же намек на то, что его купили, причинил боль. Его, чья гордость и долг - быть независимым и повелевать! Неужели к нему отнеслись, как к продажному мужчине?
- Что тебя так расстроило? - спросил он как можно мягче. - Перестань, Кокос, не надо так, для этого нет причины.
Рыдания не смолкали. Он плакал, потому что его план оказался ошибочным. Даже не печаль - досада заставляла его дрожать от горя. Незапертая задвижка, маленькая змейка, которую не успели загнать в нору, - он предусмотрел все, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки - им никогда не завершить движение любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен, - тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лайонел, прежде, чем тот заговорил.
- Пойду на палубу покурить.
- Иди.
- У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.
- Когда вернешься - это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я.
Снова слезы. Снова сопли.
- Мы оба виноваты, - терпеливо проговорил Лайонел, взяв портсигар. - Я себя ничуть не оправдываю. Был неосмотрителен, беспечен. Но почему ты мне сразу не сказал - вот этого я никогда не пойму, даже если ты станешь объяснять до посинения. Я тебе не раз говорил, что игра, в которую мы играем, очень опасна, и, если честно, не надо было начинать. Впрочем, поговорим об этом, когда ты будешь не так расстроен. - Тут он вспомнил, что портсигар тоже был подарком его покровителя, поэтому он заменил его на любимую старую трубку. Это было сразу замечено и вызвало новый пароксизм. Подобно большинству мужчин горячего темперамента, он проникался сочувствием к слезам, но раздражался, когда начинали плакать настойчиво. Парень плакал и не пытался остановиться. Парень плакал так, словно имел на это право. Повторив: "Скоро вернусь" со всей сердечностью, на какую он был способен, Лайонел отправился на палубу обдумать ситуацию в целом. Ибо были в ней обстоятельства, которые ему совсем не нравились.
Оставшись один, Кокос сразу перестал рыдать. Слезы были всего лишь методом мольбы, который не сработал, а утешение в горе и одиночестве надо искать иначе. Больше всего ему хотелось забраться на верхнюю койку, к Лайонелу, свернуться там и ждать его прихода. Но он не смел. На что-то другое он решился бы, но только не на это. Это запрещено, хотя вслух ничего никогда не было сказано. Это было таинственное место, священное место, откуда струилась сила. Он обнаружил это в первые полчаса плаванья. Это было лежбище зверя, который может отомстить. Поэтому он оставался внизу, на своей безопасной койке, куда его любимый уже никогда не вернется. Казалось благоразумным работать и делать деньги, поэтому он взялся за счета. Еще благоразумнее казалось лечь спать, поэтому он отложил гроссбух и лежал без движения. Его глаза были закрыты. Его ноздри подергивались, словно откликаясь на что-то, к чему все тело оставалось безучастным. Он укрылся платком, ибо среди его многочисленных суеверий было и такое: опасно лежать обнаженным, когда ты один. Жадная до всего, что видит, явится ведьма с ятаганом, и тогда… Она уносит с собой человека, когда тому кажется, что он легче перышка.
5
Оказавшись на палубе со своей трубкой, Лайонел начал обретать равновесие и чувство превосходства. Он был не один: под звездным небом спали пассажиры, вытащившие свои постели на палубу. Они лежали ничком там и сям, и ему пришлось осторожно пробираться к фальшборту. Он успел позабыть, что такая миграция происходит каждую ночь, как только корабль вступает в Красное море. Ведь сам он проводил ночи по-другому. Вот лежит бесхитростный субалтерн с наливными щеками; а вот - полковник Арбатнот, выставив зад. Миссис Арбатнот спала врозь со своим супругом, в женском отделении. Утром, очень рано, стюард разбудит сагибов и отнесет их постели в каюты. То был старинный ритуал - не применявшийся ни на Ла-Манше, ни в Бискайском заливе, ни даже в Средиземном море - и Лайонел тоже принимал в нем участие в предыдущих плаваниях.
Какими порядочными и надежными они казались - люди, к которым он принадлежал! Он был рожден одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жены одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. Темная ширь моря и подмигивающий маяк помогли ему успокоиться, но благотворнее всего подействовал вид мирно спящей братии равных. Он любил свою профессию и возвысился в ней благодаря той маленькой войне; безрассудно рисковать карьерой, но именно этим он занимался с Гибралтара, когда выпил слишком много шампанского.
Он вовсе не был святым, нет - от случая к случаю навещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды.
Однако он не был так озабочен сексом, как иные его сослуживцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор сказал, что периодические поллюции не должны его беспокоить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошел еще дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. И это было самое малое, что он мог сделать ради девушки, на которой собирался жениться. Он отказался от секса полностью - и от этого лишь почувствовал неодолимую тяжесть. Проклятый Кокос сыграл с ним злую шутку. Он разбудил столько всего, что могло бы спать.