- Отец умер? - выпалил он.
- Если бы он был жив, разве я отправился бы на Восток со спокойным сердцем? Он опозорил наше имя в тех местах. Потому-то мне и пришлось сменить фамилию, точнее, сократить ее наполовину. Его звали майор Корри-Марч. Мы так гордились этой приставкой "Корри", и поделом. А теперь попробуй произнести "Корри-Марч" перед Большой Восьмеркой, и увидишь эффект.
- Ты должен иметь два паспорта, точно, один с "Корри" и другой без. Я устрою, ладно? В Бомбее!
- Чтобы я тоже стал жуликом, как ты? Нет, благодарю. Меня зовут Лайонел Марч, вот мое имя.
Он налил себе немного шампанского.
- Ты на него похож?
- Хочу надеяться, что нет. Надеюсь, я не жесток, не безжалостен, не эгоистичен, не лжив, как он.
- Я вовсе не об этих второстепенных деталях. Я имею в виду: внешне ты на него похож?
- У тебя более чем странные представления о первостепенности.
- Его тело было похоже на твое?
- Откуда мне знать? - он вдруг застеснялся. - Я был тогда ребенком, а мама порвала после все его фотографии, какие только отыскала. Но я знаю, что он был стопроцентный ариец, и довольно о нем, и обо мне довольно. И так мы очень долго промывали ему косточки, давай для разнообразия поговорим о твоих паспортах.
- Был он тем, в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем?
- Я не имею понятия, о чем ты бормочешь. Хочешь сказать, что я и сам такой?
- Да.
- Я не имею понятия… - он поколебался. - Хотя… впрочем нет, ты слаб умом, и в любом случае мы потратили более чем достаточно времени, обсуждая моих бедных родителей. Я упомянул об отце лишь затем, что хотел объяснить тебе, сколько забот выпало на мамину долю, что нужно бесконечно учитывать это, что ты не должен обижаться на то, что она была к тебе несправедлива. Может быть, она полюбила бы тебя, если бы не это. Тогда на нее обрушился еще один удар… Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешься. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё, в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не говорил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду. Ты случайно не помнишь самого младшего из нас, мы еще называли его Малышом?
- Как же, милый ребенок!
- Ну так вот, через две недели после того, как мы приплыли, тогда еще мы жили у дедушки и подыскивая себе дом, Малыш умер.
- Умер? От чего? - воскликнул он, вдруг разволновавшись.
Задрал колени и лег на них подбородком. Нагой, полированный, смуглый, с причудливой формой головы, он являл образ статуи, склонившейся над могилой.
- От инфлуэнцы, обыкновенной инфлуэнцы. Она охватила наш приход, и ребенок заразился. Но хуже всего то, что мама не хотела внять голосу разума. Она настаивала, что это был солнечный удар, который Малыш получил, бегая по палубе без головного убора, а она не как следует присматривала за ним, когда мы плыли по тому же Красному морю.
- Бедный, милый Малыш. Значит, она считает, что это я убил его?
- Кокос! Как ты догадался? Ведь именно это она вбила себе в голову! Мы намучились, стараясь ее переубедить. Оливия спорила, дедушка умолял, я… Впрочем, я путался под ногами и делал не то, что нужно, как со мной обычно бывает.
- Но она - она видела меня только издали: как я бегаю сломя свою уродскую голову на солнцепеке, и м-м-м-м, и вас, бегавших за мной, пока последний, самый маленький не умер, а она, она в это время разговаривала с офицером, красивым таким, или спала с ним, как я с тобой, поэтому и забыла про солнце, и Малыш получил удар. Понимаю.
- Понимаешь, да не то.
Такое суесловие возникало время от времени: вроде бы чушь, да не совсем. Насчет матери он, конечно, ошибается - та всегда была самой душою чистоты, и насчет капитана Армстронга тоже - впоследствии тот стал драгоценным советчиком и другом семьи. Но он оказался прав насчет смерти Малыша: она заявила, что ребенка убил этот никчемный, трусливый постреленок, причем убил умышленно. В последние годы она не вспоминала об своем горе, может быть, уже забыла. Теперь он сильнее, чем прежде, ругал себя за то, что упомянул Кокоса в недавно отправленном письме к матери.
- Ты тоже считаешь, что его убил я?
- Ты? Конечно же, нет. Я представляю себе разницу между инфлуэнцей и солнечным ударом. Последствия удара не могут проявиться только через три недели.
- А кто еще считает, что его убил я?
Лайонел посмотрел в глаза, который смотрели сквозь него и сквозь стенки каюты - в море. Несколько дней назад он высмеял бы такой вопрос, но сегодня он отнесся к нему с уважением. Это потому что его любовь, уже пустившая корни, старалась расцвести.
- Тебя что-то беспокоит? Почему не скажешь? - спросил он.
- Ты любил Малыша?
- Нет, я привык видеть его рядом, но он был слишком мал, чтобы вызвать у меня интерес. Я уже много лет и думать о нем перестал. Так что все нормально.
- Значит, между нами ничего не стоит?
- А что должно стоять?
- Лайонел… Можно задать тебе еще один вопрос?
- Да, конечно.
- Он о крови. Это мой последний вопрос. Тебе приходилось когда-нибудь участвовать в кровопролитии?
- Нет… Извини, я должен был сказать "да". Забыл о той маленькой войне. Временами совершенно вылетает из головы. Бой - это такая мясорубка, ты не поверишь, а тогда еще налетел самум, и все совершенно смешалось. Да, я участвовал в кровопролитии, во всяком случае, так утверждают официальные донесения. Но в тот момент я ничего не видел.
И он вдруг умолк. Перед глазами вновь предстала пустыня, ярко и живо, и он рассматривал ее, как камею, - со стороны. Центральной фигурой - гротескной - был он сам, потерявший ум, и рядом с ним - умирающий дикарь, которому удалось ранить его и который пытался теперь что-то сказать.
- А я никогда не проливал чужой крови, - сказал второй. - Других не обвиняю, но сам - никогда.
- Никогда и не будешь. Ты не рожден военным. И все равно, я успел к тебе привязаться.
Он не ожидал от себя этих слов, и неожиданность случившегося восхитила другого юношу. Он отвернул лицо. Оно изменилось от радости и покрылось пунцовой краской, которая указывала на сильное чувство. Долгое время все развивалось довольно правильно. Каждый шаг трудной исповеди позволял ему лучше понять, что представляет собой его возлюбленный. Но открытое признание - на это он даже не надеялся. "Прежде чем наступит утро, он будет целиком принадлежать мне, - подумал он, - и станет делать все, что я ни внушу". Однако и теперь он не ликовал, ибо по опыту знал, что хотя он всегда получал то что хотел, но редко сохранял, и что от слишком пылкого обожания даже в драгоценных камнях возникают изъяны. Он оставался бесстрастным, склонившимся, точно статуя - подбородок на коленях, руки вокруг лодыжек - и ждал слов, на какие он мог ответить, ничем не рискуя.
- Сначала мне казалось, что это блажь, дурачество, - продолжал другой. - После Гибралтара я проснулся с чувством стыда, теперь я могу в этом признаться. Потому что тогда было все по-другому, а теперь не существует ничего, кроме нас. Впрочем, должен признаться, что одну глупую ошибку я все-таки совершил. Не надо было упоминать о тебе в письме к матери. Незачем наводить ее на след того, что она не сможет понять. Нет, в том, что мы делаем, нет ничего плохого, я не это имел в виду.
- Так ты хочешь письмо назад?
- Но оно уже отправлено! Что толку хотеть.
- Отправлено? - Он вновь вернулся в свое нормальное состояние и бесшабашно засмеялся, посверкивая острыми зубами. - Что отправлено? Ничего не отправлено, подумаешь - попало в красный почтовый ящик. Даже оттуда можно выудить все, что угодно, тем более здесь, на корабле. Завтра к тебе подойдет мой секретарь и скажет: "Прошу прощения, капитан Марч. Сэр, не вы ли случайно обронили на палубу вот это письмо?" Ты поблагодаришь его, возьмешь письмо и напишешь матери другое, гораздо лучше. Ну что, все улажено, или еще что-нибудь беспокоит?
- Вроде нет. Хотя…
- Хотя что?
- Хотя… Не знаю. Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.
- Так тебя это беспокоит?
О, тихая ночь вдвоем, для одного триумфальная, и обещающая мир для обоих! О, тишина - только чутко подрагивает корабль. Лайонел вздохнул. Он испытывал неизъяснимое счастье.
- Ты должен иметь человека, который заботился бы о тебе, - нежно сказал он.
Не говорил ли он это прежде женщине, и не ответила ли она? Но воспоминания не тревожили его, он даже не понимал, что влюбился.
- Я хотел бы остаться с тобой, но это невозможно. Вот если бы все сложилось иначе… Ладно, давай спать.
- Ты заснешь и проснешься.
Ибо момент, наконец, настал; для них раскрылся цветок; в небе зажглась назначенная звезда; любимый оперся на него, чтобы потушить светильник над дверью. Он закрыл глаза, предвкушая божественную темноту. Ему была уготована победа. Все получилось так, как он запланировал, и когда наступит утро и обычная жизнь вступит в свои права, он окажется победителем.
- Черт! - Отлетело короткое, глупое, безобразное слово. - Черт возьми! - повторил Лайонел. Протянув руку к выключателю, он обнаружил, что забыл закрыть дверную задвижку. Последствия этого могли оказаться ужасными. - Какая беспечность с моей стороны, - рассуждал он вслух. Дремоту как рукой сняло. Он оглядывал каюту, точно генерал поле битвы, чуть не проигранной по собственной глупости. Склоненная фигура была лишь частью каюты, перестав быть центром желаний. - Кокос, прости, я страшно виноват, - продолжал он. - Обычно ты любишь рисковать, на этот раз рисковал я. Извини, если можешь.