Помню, я хожу по вечерней, темнеющей квартире, размахивая руками и бормоча, крайне возбуждённый - не какими-либо реальными событиями, а очень явной (хоть и тёмной) фантазией, - я вижу под потолком нашей квартиры какую-то тёмную, тёплую нишу, неизвестную больше никому на свете, там я абсолютный, не допускающий, чтобы меня обижали, властитель, я постоянно нахожусь там, иногда съезжаю оттуда по каким-то наклонным плоскостям (уверенно помню это) - почему-то на мотоцикле, помню запах горячей резины на поворачиваемых ручках руля… запах этот где-то с завистью вынюхан мною и перенесён сюда. Запахи вообще в те времена - командиры жизни.
Можно представить себе волнение, с каким я через много десятков лет искал эти комнаты, эти объёмы. В воспоминаниях моих остров моего детства вспоминался очень обрывистым, кончался с одной стороны оврагом, откуда поднимались дымки, и где (что сообщалось почему-то таинственным шёпотом) жили в своих саклях татары. Дорога шла вдоль плато, вдоль нашего архипелага, и пройдя под огромными деревянными воротами, плавно соскальзывала вниз, где стояла железная, мощно-изогнутая водопроводная колонка… Дальше - тьма. Где расположен этот остров на карте Казани - долгие десятилетия установить не удавалось. Название улицы, которая проходила через колонку - Лихачёвская, видимо, изменилось, никто из новых знакомых-казанцев улицы с таким названием не помнил, более того - все утверждали, что улицы с таким названием нет. Неужели тот остров исчез навсегда? Из сознания родителей на многие десятилетия тоже вдруг всё исчезло, на мои расспросы они досадливо отмахивались - зачем нужен этот хлам воспоминаний в новой непохожей жизни? Казалось - ушло навсегда - и вдруг - всплыло! Ничего, оказывается, не исчезает, лишь уходит на время в туман и вновь вдруг всплывает, по непонятным законам.
Вдруг пошла мощная волна из Казани, оказалось, что моё шестилетнее пребывание там - от рождения до шести лет - не прошло бесследно, и пришли эмоции оттуда, и я поехал. И отец тут растрогался, вспомнил и рассказал, каким боком наш остров присоединялся к городу, на задворках какой городской больницы он стоял.
Но всё равно - уже зная координаты острова, мы долго вместе с казанцами искали его - он исчез. Как всегда в жизни, всё висело на волоске, почти случайный человек топтался у своей машины, неловко остановленной на склоне дороги, он-то вовсе тут пострадал ни за что: заехал на минутку к знакомым и вот влип! Мои казанские знакомые терпеливо карабкались со мною по склонам - тут было всё изрезано оврагами, пристально вглядывались вместе со мной в ряды домов, уходящих уступами к горизонту (уступы были разделены глубокими оврагами). Я вглядывался до слёз - сначала в ближайшие ряды, потом в дальние…
- Ну?!..
Я качал головой.
Мы снова, с отчаянием уже, съезжали с этого уступа и лезли на новый. Сумерки сгущались: скоро всё должно было исчезнуть.
- Ну… может, этот!? - проговорила моя провожатая, показывая на поднимающийся из сарайно-деревянного прибоя розовый трёхэтажный дом, построенный даже не без архитектора, - узкое, овальное наверху, окно спускалось сверху вниз по всей лестнице.
- …Да! - после долгой паузы произнёс я.
Мы ринулись туда, снова спустились, снова поднялись. За очередным горбом дороги я увидел маленькую площадь-ямку, окружённую тёмными деревянными домами… не здесь ли стояла мощно-изогнутая железная водопроводная колонка, означавшая для меня конец мира? Мы полезли вбок и вверх… а вот деревянные ворота, казавшиеся мне такими огромными, когда я взирал на них снизу вверх, проплывая через них в люльке, лёжа на спине!
И вот мы, тяжело дыша, стояли перед красным кирпичным домом.
- Ну, - окна свои ты, конечно, не помнишь? - проговорила моя казанская знакомая.
- Почему же не помню? Помню. Вот они! - я ткнул на угловые неосвещённые окна на втором этаже.
- Ну так пошли?! - моя знакомая не знала преград.
- Да ну… неудобно, - затоптался я.
- Что значит - неудобно? - капризно проговорила она.
Мы вошли в подъезд.
Вот по этой лестнице я поднимался по нескольку раз в день. Потом спустился по ней - в последний раз, и вот сейчас, через сорок лет, поднимаюсь снова. Знакомая позвонила… Послышалось бряканье. Я попятился в тьму, с колотящимся сердцем. Из-за прикрытой в мою квартиру двери слышался голосок моей знакомой, потом она выглянула: Заходи!
Я быстро вошёл. Посреди комнаты - это - большая?! - стоял стол, по стенам шкафы. За столом сидел седой, благообразный татарин и ел суп. Улыбаясь, он посмотрел на меня, видно, знакомая уже объяснила, в чём дело. Я рванулся слегка назад… Ага, кухня… Помню, как бабушка моя ворчала тут, когда я однажды вернулся "изгвазданный", как она говорила. Какой-то архитектор (узнать бы - какой) явно приложил руку к созданию дома: окна в кухне были необычные, маленькие, под самым потолком. Я вернулся в большую.
- А скажите, когда вы сюда въехали? - спросил я хозяина.
- В сорок шестом! - ответил он.
Значит, сразу после нас, - несколько часов - час, девять часов? - наша квартира простояла пустой, и потом появился вот этот человек. Тогда, наверное, ещё не седой - и в квартиру эту - тогда ещё непонятную, незнакомую им - потащили шкафы, столы - может быть, и этот стол, на котором сейчас ужинал хозяин.
- А есть ещё комната! - подошла молодая плотная женщина (дочь хозяина? Невестка? Внучка?), которой, видать, невольно передалось моё волнение. Мы быстро прошли через большую и, открыв с лёгким скрипом белую дверь, вошли в комнату. Помню её? Не здесь ли мы однажды лежали под столом с моими сёстрами - в темноте, в сладком оцепенении, и старшая сестра горячим шёпотом объясняла сладкие тайны, и заставляла к ним прикасаться?
Я быстро (чтобы спрятаться?) подошёл к окну. Свет - словно специально для меня! - всё ещё держался на гаснущем небе. Близко внизу, совсем под самым окном впритык было пространство чёрной земли, перегороженной на маленькие квадраты и треугольники серыми от дождя загородками… Всё?!!
- А ещё комната есть?
- Да, есть, около кухни! - ответила хозяйка.
Мы быстро прошли через "большую" (хозяин, улыбнувшись нам, продолжал есть суп, всё заняло не более минуты), и вошли в маленькую комнатку… В углу за дверью круглая печка, выступающая и в коридор. Вот здесь, у стены за печкой, я лежал в колыбельке, помню волны горячего воздуха от печи - и к ней, весело и аппетитно сопя, прижимался красными разбухшими ладошками отец, глядя на меня сверху вниз. Над колыбелькой - как ясно помню, висел коврик - аппликация с приляпанными на серый холст румяными детьми в синих одеждах, в шапочках с помпонами, с яблочным румянцем на щеках и такими же округло-яблочными носками ботинок. Один мальчик тянул вверх за собой саночки на верёвке, второй, стоя наверху, мял в руках, в коричневых варежках, яблочно-круглый снежок.
Можно представить себе, как я был потрясён, когда однажды, на улице Ленинграда - через 40 лет, - вдруг увидел этого мальчика со снежком, ещё более яркого, чем тогда, на плоском полиэтиленовом пакете: сколько я шёл за ним по улицам - представляю себе вполне изумлённую реакцию хозяина пакета - но я не в силах был обуздать свои эмоции. Откуда он вынырнул? Как? Впечатление было ужасное - словно кто-то как-то узнал и показал одну из самых главных тайн твоей жизни!
Сейчас коврика на этой стене не было, но там, где когда-то лежал я, снова стояла колыбелька с младенцем!
Потом я был уже во дворе, сопровождающая группа деликатно отстала… А мы ещё боялись, что не найдём, что всё здесь неузнаваемо изменилось! Да ничего здесь не изменилось, абсолютно, и я, оказавшись тут, был прежним… Так же у обрыва в овраг стояли "дровяники" - деревянные дровяные сараи… Помню первую свою поэтическую строчку - пародию, рождённую мною с радостной улыбкой года в два - "дровяники, тачанки" вместо знаменитого тогда "броневики, тачанки". И поощрительную улыбку отца сверху, надо мной.
Что ещё из рухляди можно унести отсюда, с тонущего острова - жизнь будет тут продолжаться, но моя жизнь тут закончится - что же ещё можно унести?
Белую скатерть, лилово-чернильную бутылку сливянки, большое, круглое, крепкое колено отца (из всех контактов почему-то больше всего помнится колено отца, впрочем, вполне дружественное) и его бодрый хохот:
- Нет уж, - сегодня мой день рождения, - твой зимой!
- Нет, и мой! И сегодня мой!
Непонятная, яростная истерика, переглядывающиеся с тревогой родители - "Ну хорошо, хорошо, и твой…" - сладкое ощущение того, что тебя любят, тебе уступают, всё более редкие вздохи в темноте, сужение мокрых глаз, разбивание на радужные лучики плоской полоски света, идущего из-под двери, за которой родители о чём-то взволнованно и глухо (начинаю засыпать!) продолжают переговариваться - наверное, о тебе!!
Дровяники эти были первым объектом, вокруг которого завязывалась внешняя жизнь, где мы сталкивались с ней. Помню вошедшего в прихожую отца, с гулом уронившего на пол топор, и когда все выскочили, опустившегося на пол прямо в прихожей, закинувшего голову с прижатой ко лбу рукой: обух соскочил с топорища и рассёк голову.