Так я дохожу до угла - стена сворачивает, снова безмолвно уходит. В отдалении я вижу ободранную вывеску: "Ваганьковский колхозный рынок". Чем-то это слово - ваганьковский - меня тревожит. С нарастающим ужасом я иду дальше, расталкиваю какую-то толпу, огибаю автомобили - демонстрация, что ли… и ужас мой подтверждается: старые облупленные ворота, табличка "Ваганьковское кладбище". Тут лежит бабушка! И я не был тут никогда!
Так в Москве, у тёти Люды, она и умерла - и я не приехал… впрочем - хотел бы я сам, чтобы кто-то приехал смотреть на меня? Собрав всё мужество, я говорю: лучше не надо… постараюсь обойтись!
- Так… - я взволнованно бросаюсь к телефонной будке, набираю номер сестры, где сейчас живёт мама.
- Валерий, это ты? Что ж ты не звонишь - я волнуюсь!
- Мама! - говорю я. - Ты знаешь, где я сейчас?.. На Ваганьковском кладбище!.. Игорёк случайно привёз - приехал в какое-то НИИ!.. стою у ворот…
- …Так ты знаешь, где мама?
…Ну да - для неё же это мама…
- Да нет, не знаю, - кричу в трубку я. - Я же здесь не был никогда!
- Значит так… слушай меня внимательно… слушаешь меня? - как всегда в минуту волнения мама переходит на замедленную, подчёркнуто правильную речь, чтобы продемонстрировать, что она абсолютно выдержанна и спокойна. - Пойдёшь прямо, по центральной аллее… Потом увидишь указатель налево: "Аллея академиков"… И увидишь скоро памятник папы (ну да - академик ведь папа её), а за ним - мама…
- Ладно… хорошо… потом тебе позвоню, что как! - я торопливо вешаю трубку…
Я иду по главной короткой "улице", по направлению к храму. Приходится проталкиваться в толпе, заступать на "газоны"… Слышу мельком - хоронят знаменитую фигуристку Пахомову… "Надо же, такая молодая, красивая, знаменитая - а умерла!" - идёт в толпе скорбно-самодовольный говорок… Да, вот такая, а умерла, а мы - не такие, а, слава богу, живы!
Появляется милиция с мегафонами, пытается выстроить толпу в ряды по краям аллеи.
- Мама - а скоро её повезут? - нетерпеливо спрашивает мальчик.
- Скоро, скоро! - успокаивает мать.
Да, странное воспитание. Да и подобные пышные мероприятия, честно говоря, изумляют меня… Зачем? Это же всё подыгрывает смерти, показывает её могущество… это же демонстрация в её честь, вроде демонстрации в честь Первого мая! Вряд ли меня ждут подобные похороны - но я бы и не хотел, яростно не хотел! Будь моя воля - я бы отменил похороны вообще - просто исчез человек, уехал, таинственным образом пропал! Пусть все так и мыслят об этом! Участия в ритуалах всегда бесили меня, а тут единственный ритуал, с которого ты не можешь даже сбежать, вот ты - лежишь, все разглядывают тебя и говорят, что хотят… невыносимо! А потом… лежи, и не двигайся на глубине!.. Уж лучше исчезнуть вообще, оставив в сознании любящих тебя спасительную лазейку:…ведь мы же не видели, как его погребали… а вдруг?.. Пусть лучше так - чем торжественный и ужасный ритуал!.. Может - малодушные мысли?.. Ну и пусть! Для такого дела, мне кажется, и горделивостью можно поступиться.
Только исчезнуть, сгореть! - вот моё завещание.
Протолкнувшись через оживлённую толпу, я выбился наконец на поперечную, гораздо более тихую и солидную "Аллею академиков". Памятники тут большие, полированные, блестящие… портреты академиков, чаще всего - белые мраморные барельефы на тёмном мраморе, чёткие, уверенные, холёные профили… аллея эта, по идее, должна демонстрировать, что у них и после смерти всё так же отлично - чётко, надёжно, солидно… но так ли это? Всю эту роскошь возводили ведь уже не они… и не фальшива ли она? Человека нет - а вместо него говорят другие, как бы лучше его знающие, что бы он хотел… только так можно объяснить однообразную роскошь этих памятников. О, вот и дедушка… такой же уверенный барельеф. Что я знаю о тебе? Какие черты, какие жесты твои гуляют во мне? Наверняка что-нибудь есть! Но что?
Постояв неподвижно, я обошёл ограду вокруг - и замер, встретившись взглядом с бабушкой. Она смотрела на меня с круглого медальона… абсолютно живая… слегка растрёпанные лёгкие волосы на прямой пробор… И взгляд… вот такой взгляд с мрамора волнует, это вам не барельеф!.. и даже старческое коричневое пятно сбоку переносицы как живое! Привет, бабушка!
Вот уж кто был, и на памятнике остался - живой. Вот уж кто был - не бывшая жена "акадэмика" (так некоторые произносят это слово), и не внучка крупного священника, и не бабушка писателя (некоторые умудряются напялить и такую маску)… вот уж кто был абсолютно независимым ни от каких званий и чинов - подвижная, всегда искренняя, переживающая то, что её действительно волновало (а не то, что "волновало эпоху"). Непосредственность её - одно из главных, наверное, впечатлений, усвоенных мной.
Я вижу её, полуторалетний, со дна оврага - она высунулась из окна террасы, что-то вешает из продуктов на крюк за окном, и губы её что-то недовольно бормочут, лоб нахмурен… Ах, бабушка!
А вот она, доведённая нашими детскими идиотизмами до ярости, танцует перед нами какой-то дикий танец, кривляясь, гримасничая, движениями изображая всю отвратительность, нелепость нашего поведения… Руки она при этом держит в карманах своего байкового халатика (так нужно - так нелепей, доходчивее)… во время одного из особенно яростных прыжков с плечевыми ужимками халат высоко поднимается, и я вижу на мгновение белую мятую ночную рубашку и пергаментно-жёлтые старческие ноги. Стыд, охвативший меня, становится стыдом за мои поступки - вызвавшие эту ярость, перехлестнувшую за край всего, даже приличий… Так переживает! Я понимал, чувствовал, что реакции её истинны, непосредственны - и так же горячо реагировал на них. Я любил и папу и маму - но понимал, вернее чувствовал, что они способны и на иное… ну, например, их может накачать завуч насчёт, например - плохо выполненного мной общественного поручения (стоял на карауле у бюста и почесался) - и отец с мамой пойдут по улице и, любовно пересмеиваясь, решат, что всё-таки надо дать Валерке небольшую взбучку, всё-таки должен он понимать общественные условия (те, кто не хочет понимать, вон сейчас где). И они, придя, наденут на свои весёлые лица строгие маски (а такое чувствуется всегда), и минут десять или пятнадцать по обязанности будут выговаривать мне - и я также по обязанности буду изображать раскаяние. Я и тогда, в общем, понимал их: они же работают в государственных учреждениях, они же не свободны, как бабушка. Уж она-то, конечно, сказала бы завучу: "…Ну и что?" А если уж бабушка сердится или ликует - то это уже что-то настоящее, тут уж не останешься лживым или равнодушным. Наши души связаны настоящим, не притворным - поэтому я и люблю её больше всех.
И - какой радостью было, идя после школы, из мира условностей - вдруг увидеть идущую по плитам переулка её, улыбающуюся или рассерженную, и почувствовать, как впервые за день прыгнет ожившее вдруг сердце, горячо почувствовав наконец настоящее!
Целую, бабушка, твои тонкие разлетающиеся волосы на прямой пробор, твой морщинистый вислый нос. Прощай, бабушка!
Я повернулся и пошёл… Последнее, наверное, наше прощание - вряд ли я ещё здесь появлюсь! Но волнение не проходило. Как она говорила!
"Шутоломный, всё бы тебе шиманайничать да подворашничать!" - от неё-то я и почувствовал впервые приятный вкус слова во рту!
…Я вспомнил вдруг и предпоследнее наше прощание - тоже в Москве, на так называемой "американской квартирке", оставшейся от приятеля нашего приятеля, работающего в Америке. Задуман был элегантный вечер с моим суперэлегантным московским братом… виски, манекенщицы… и вдруг, на каком-то таинственном витке опьянения я впервые ясно почувствовал, что бабушки более нет, она умерла (с того времени прошло уже лет пять - и тем не менее я впервые почувствовал сейчас)… К удивлению гостей, приготовившихся совсем к другой программе, я начал рыдать. "Бабушка умерла!" - через рыдания сообщил я друзьям. "Когда?"
"Пять лет назад!" Гости выжидательно умолкли. Я продолжал рыдать. Гости начали расходиться, последним ушёл мой брат, проговорив в сердцах: "Ну ты и дурак!" Я продолжал рыдать почти до утра, время от времени набирал номера брата и мамы, и когда они уже слегка рассерженно говорили "да?!" - в ответ слышали мои рыдания и восклицание: "Бабушка умерла!"
Как ни странно, наиболее душевно (как бывало и всегда) среагировала бы на эту историю сама бабушка - смущённо махнула бы рукой:
"Ну - зачем уж так? Больно уж ты!.." - и мы, глядя друг на друга, влюблённо бы улыбнулись.
Об этом я подумал под утро, понемногу отходя… и вздохнул… да - никого уже нет, кто бы так весело и мягко реагировал бы на всё…
Непонятно - что это была за вспышка, почему такое внезапное потрясенье? Наутро я еле встал, еле ходил…