Главная тема, затмевающая все прочие, это, конечно же… Помню, весьма распространён был среди нас странный код, где цифрами обозначались различные фразы… в словарик этот, ясное дело, входило не всё… но всё, что нас тогда волновало, там было!
Четыре-четырнадцать-двадцать четыре! - Можно с вами познакомиться?
Шесть-шестнадцать-двадцать шесть! - Хочу с вами встретиться.
Один-одиннадцать-двадцать один! - Я вас люблю.
Помню, с какой таинственностью, с каким волнением узнавался - и распространялся этот шифр!
Помню, как я, бессмысленно проведя целый вечер на лестнице со своей соседкой по квартире Леной Хорошайловой (бессмысленно и с её точки зрения потому, что так и не решился ничего произнести по таинственному коду), - и вот она, фыркнув, уходит наверх, перешёптываясь о чём-то с подружкой (с подружкой гораздо интереснее, без подружки совсем неинтересно!) и я, с отчаянием перегнувшись через перила в пролёт и видя, что она подходит уже к квартире и сейчас скроется, гулко, на весь пролёт, кричу: "Один-одиннадцать-двадцать один!" - и сломя голову убегаю куда-то во второй двор, забиваюсь в какую-то щель… Не помню при этом, чтобы я испытывал к Лене головокружительные чувства - но то, что я выкрикнул, подействовало оглушающе! Я и тогда уже чувствовал, что звуки важнее всего!
Каждая эпоха, даже самая короткая, имеет свой питательный слой, состоящий из баек, прибауток, популярных песенок и стишков и незыблемых, обязательных ритуалов. Насколько непонятными, враждебными кажутся они следующей эпохе! Но какой чёткий, неповторимый и волнующий колорит времени они создают!
Во втором дворе, на последнем этаже жил мой дворовый друг Боря Белов - отец у него был крупный, вальяжный, добродушно улыбающийся… работал он, вроде бы, в Большом доме… вспоминаю, как его жена, Борькина мать, слегка таинственно говорит женщинам во дворе: "Моего Мишу снова берут в органы!" - и значительная пауза следует за этим… честно скажу - в моём тогдашнем сознании это производило лишь ощущение значительности и таинственности - не более того.
Квартира их по тем временам казалась роскошной, и что самое главное - экзотической. Борькин отец привёз с войны немало замечательных трофеев. Помню тяжёлое выпуклое стекло, типа лупы с радужным отливом, и в нём - словно настоящий сказочно-розовый немецкий городок. Бордово-зелёный ковер, с оленями в горах. И главное - коричневый, богатый, сверкающий никелем, немецкий патефон, с красивой голубой наклейкой снизу крышки - она появлялась, когда крышка откидывалась. Тягучие, томные танго сладко бередили не столько душу, сколько живот - мы сначала, слегка кривляясь, танцевали друг с другом, потом к нам стали набегать и самые отчаянные из девчонок.
Патефон был и у нас дома - тяжёлый, голубой. Когда к нам приходили гости, патефон с некоторым усилием поднимали на стол, зажигали на столе - родительском, письменном - лампу с абажуром, и большая комната, больше ничем не освещённая, была темновато-уютной. Крутили никелированную ручку. Мать - с мокрой завивкой, в ярком крепдешиновом платье, волнующе пахнущая духами - весело тормошит меня, тащит танцевать - я считался заторможенным букой - и так оно, наверно, и было. Неумолимым, завораживающе-плавным вращением увлекал мой любимый, хоровой, холодяще-торжественный вальс "Амурские волны":
Пла-вно Амур свои волны несёт,
Пе-сню моряк об Амуре поёт…
Бешеное кружение всегда вызывало скорое пошатывание и тошноту - но это я уже тогда воспринимал как неизбежное: во всём прекрасном должен быть какой-то головокружительный, трагический оттенок.
Были песни, которые захолаживали меня не ритмом, не движением, а высоким, торжественным и гордым содержанием:
Я не первый день живу на свете,
Я объездил сёла, города,
Но такой я девушки не встре-етил,
И не встречу больше никогда!
Это красивым сочным баритоном сообщал некто Юрий - пластинка называлась "Песня Юрия" и действовала на меня необычно - неужели и я когда-то, как Юрий, буду так же трагически горд?
Ещё была пластинка, которую я хотел слушать один, каждый раз я с замиранием сердца ждал - поставят её на этой шумной вечеринке или нет. Ведь никто же не знал, что эта пластинка - моя, могли и не поставить. Вот - взяли в руки - я замирал… отложили! И совсем уже безумной казалась идея вдруг самому, когда никого нет дома, завести патефон и поставить эту пластинку. Никогда - а вдруг услышат и догадаются! Между тем - песня эта была тогда довольно известна, и каждый раз, когда певец исполнял её, я содрогался.
Говорят, не смею я,
Говорят, не смею я,
С девушкой пройтись в воскресный вечер
Селом!
Будто я такой уж трус,
Будто вправду я боюсь
Парня в серой шляпе с петушиным
Пером!
Я выпрямлялся, гордо закидывал голову - но это разумеется, только внутренне - внешне я продолжал сидеть мешком и даже скептически усмехаться… никто не должен был догадываться… никто! Чем отчаяннее сжимается сердце - тем меньше должно быть видно на поверхности, тем безысходнее должно быть запрятано… Точно таким я остался и сейчас. Легко ли при таком характере быть писателем? Судите сами!
Выходите впятером
Каждый в шляпе и с пером -
Лучше вам со мной
Покончить дело добром!
…Вот так! Замечательно! ЛИХО! При этом, конечно, реальная встреча с пятерыми, пусть даже без перьев, вызвала бы у меня совсем другие эмоции… В искусстве - жизнь веселее!
Были и другие песни - я говорю о тех, которые действовали:
Могучая, кипучая,
никем не победимая!
Страна моя! Москва моя!
Ты самая любимая!
Глупо думать, что звуки эпохи рождаются неталантливыми - или неискренними людьми - иначе бы они так сильно не врезались.
Мой самый близкий друг, ставший профессором филологии зарубежного университета, при нашей встрече у него крепко меня удивил. Поскольку мой друг лингвист-структуралист, я ожидал увидеть на его столе глянцевые труды западных философов и исследователей, ну - может быть - факсимильное издание какой-нибудь древнерусской рукописи. И как же я был потрясён, когда увидел на его столе потрёпанные книжонки знакомого и с детства ещё волнующего вида… Фадеев, Закруткин, роман "Плавучая станица", Павленко - "Счастье", Корнейчук - "Платон Кречет"!
Это было так же поразительно, как вдруг застать знаменитого герцога в его замке, разбавляющего портвейн пивом!
- И это ты… структуралист! - только выговорил я. - Неужели ностальгия настолько замучила?
- Ты не представляешь, что это такое! - тряся перед лицом растопыренной ладошкой, вскричал друг. - Какое наслаждение это - с точки зрения структурного анализа! Какие ходы, какие удивительные закономерности!
Я задумался… а ведь действительно… все мы стали нынче свободными и левыми - а разве не сжималось сердце тогда! Может быть, те схемы рассчитаны так, чтобы действовать наверняка, наповал, отметая всё прочее? Пожалуй, что так!
Разве не обрывалось твоё сердце, когда - помню как сейчас! - открылись пятна крови Павлика Морозова на листьях брусники?
Особенно действовало анонимное искусство - авторов его я не помню. А если искусство двигается среди людей даже без имени автора и без видимой официальной поддержки - значит, оно волнует массы - чем же иначе объяснить его ход?
Помню историю (автор, наверное, был, но забылся - история важнее) - о том, как истощённый мальчик застрял во время чистки в трубах возле пароходного котла. Специально ему не платили, сволочи, или платили гроши, чтобы он был истощённым и мог пролезать в любые трубы! Забыл сказать - но это, думаю, и так ясно, что дело происходит в капиталистической стране, и хозяин парохода толст, носит шляпу и курит сигару… этот уж, ясное дело, в трубу не полезет! И когда мальчика не удаётся вытащить из трубы к моменту отхода парохода, - толстяк отдаёт безжалостный приказ "Разжечь топку!" Потом матросы выгребли кучку костей и, сжимая челюсти, дали клятву отомстить… у кого тут не хлынут слёзы?
А история про связиста, который, будучи смертельно раненым, дополз до перебитого провода и умер, сжав его в зубах, обеспечив связь?
А история про безработного итальянца, который ночью и, конечно же, в бурю залез на крутую скалу над городом и всю ночь выбивал там кайлом какие-то буквы… И напрасно бесчинствовали полицейские и капиталисты, увидев днём эту надпись - забраться на эту скалу им, толстякам, было не по силам! А наш герой лежал в своей убогой каморке, умирая от полученной ночью простуды, и время от времени просил друзей немного приподнять его, чтобы увидеть за окном на скале огромную, гордую надпись - СТАЛИН. Он умер, но улыбка счастья была на его лице…
Что может действовать сильнее? Это я и высказал своему другу.
- Правильно! - воскликнул он, и улыбка счастья появилась у него на лице. - А почему так сильно действует… какая закономерность?
- Все герои умирают!
- Правильно!
- Ясно… А другого способа воздействия, кроме смерти… но такого же сильного… нет?
- Ясно, нет! На этом всё и держится! - воскликнул друг.
Да, весь эффект был замешан на крови… такое время? А сейчас… да и сейчас многие авторы, так и не нащупав другой, не сталинской этики - убивают своих героев пачками - чтобы читатель, тупица, содрогнулся!
Однако - стихи и песни менялись… особенно всё перевернулось, когда я поступил в институт - обрушилось на меня совсем иное… То ли - изменилось место, то ли - менялось время? Просто, в этом месте время начало изменяться раньше.