Мы, переглядываясь, чертим извилистые трассы по асфальтовой площади барахолки, среди высоких спин, потом кто-то один из нас - по вдохновению! - небрежно приближается к ряду радиопринадлежностей - они разложены на клеёнках на земле… что-то марсианское есть в этих тускло сверкающих цилиндрах - страх, риск, похолодание рук кажутся вполне соответствующей компенсацией за эти штуки… и вот я приседаю на корточки… с колотящимся сердцем, обречённо зная уже - что распрямиться просто так, ни с чем - позорно. Шершавый, цепляющийся цилиндрик с никелевым торчащим колпачком - лампа 2Ж2М, или прозрачная башенка - с целым проволочным блистающим городом внутри - лампа 5Ц4С - в твоём кулаке… сидишь некоторое время на корточках, словно бы приучая птенца к своему кулаку… потом медленно поднимаешься (тут уже можно тебя сажать в тюрьму), потом делаешь несколько механических шагов… опускаешь лампу в карман. Толпа друзей немо набрасывается на тебя, тихо треплет - словно глухонемые, забившие гол! Как тонка была плёнка, отделяющая тебя от гибели, как долго рядом с твоей, вместе с твоей шла тропинка, ведущая во тьму!
И снова - среди бесконечного тёплого лета - вдруг стена тьмы, отсутствие дыхания, всхлипы, ты всё реже выскакиваешь из привычной уже тьмы на расплывающийся перед глазами свет, всё дальше от тебя приятели на берегу, не подозревающие ни о чём… вынырнешь ли ты в следующий раз?
Но и это ещё примерка, прикидка - жизнь ещё не показала тебе всех "чудес", чтобы так вот запросто, за здорово живёшь, отпускать!
Ты вдруг с острой тревогой понимаешь, что о смерти так уж много думать не стоит - какой толк, да и близость к тюрьме уже как-то не холодит - надоело таскаться по барахолке, детская игра! Всё ясней и тревожней другая опасность - бессмысленной, неменяющейся жизни… ведь так вот и проживёшь, в этом облезлом дворе, и состаришься, всё горестнее сознавая неудачливость. Так и будет - вот что ужасно! А куда ты денешься? Вот они взрослые - перед тобой… ну - отец-мать учёные, много зарабатывают… а ты-то… ты-то… в основном с теми, кого уже видишь старыми и ободранными, жалко-агрессивными в день получки, как их отцы. Что?.. Куда?
С торопливым ужасом понимаешь - что подняться не так уж просто, что раз за разом твою голову будут грубо прижимать книзу - "Ты-то ещё куда?" - и, может быть, так и будет всегда, ты не нужен, обречён на мусор?!
Мы, подбадривая друг друга, приходим в роскошный, ослепительно-белоколонный Дворец пионеров.
- Вы куда?
- Мы в кораблестроительный! - говорит курносый, веснушчатый Игорь Ефремов, и я, видя его и ощущая себя, трусливо понимаю: мы хотим невыполнимого… вон из-за двери какие уверенные голоса!
- Всё уже… больше не берём! - говорит руководитель, рассеянно отворачиваясь.
Точно! Чутьё не обмануло меня! Свободны дороги только вниз! Я уже было ухожу… потом возвращаюсь.
- А куда вы… посоветуете нам?
Слава богу - руководитель не злодей, но равнодушен, равнодушен абсолютно, просто не видит нас, стоящих внизу!
- Ну… попробуйте в картонажный… там, вроде, есть ещё места… Лучших потом возьмём в кораблестроительный! - добавляет он.
Всё ясно.
Зал картонажного кружка, на застеклённых полках - образцы изделий - румяные картонажные яблоки и абсолютно ровные, без какой-либо кривизны, груши. Всё задано наперёд, всё лепится по форме, и максимум, чего можно добиться здесь - это лепить барельефы вождей - вот они, в толстой золотой краске, готовы куда-то уже вознестись, в таинственные выси!
Тусклый свет… Вот он - тоскливый вариант судьбы - я вижу его так, словно он и сейчас со мной.
Глиняная форма изнутри мажется с помощью кисточки каким-то клеем, потом тщательно, в один слой, со вжиманием во все впадинки, лепится кусками тонкая фиолетовая бумага… потом… более толстая, как бы мягкий картон… а третий слой… опять, кажется, тонкая… дать просохнуть, выбить… положить в ряд на стол, с такими же изделиями, выполненными друзьями… Неплохо, неплохо… нет плохой работы - есть плохие мастера!.. Через неделю, может быть, если ты будешь так же прилежен, тебе доверят - вылепить барельеф вождя… И хватит с тебя!
Кто сказал тебе, что ты необыкновенный? Кто сказал тебе, что жизнь твоя будет замечательна?
Румяные образцы на застеклённых полках… тусклый свет.
Вот - играли в снежки, летали белые комочки на фоне ярко-голубого неба, чей-то снежок косо задел кому-то из прохожих по шапке. И вдруг - железная рука на плече, потом - тиски пальцев, сжимающие ухо, и вот уже тусклое помещение - седьмое отделение милиции - и длинный, брыластый, носатый участковый Кац ведёт с какой-то толстой женщиной разговор о том, что таких, как я, надо изолировать, пока они не стали убивать всех подряд.
- Ну ладно, - не слишком сопротивляется женщина, вынимает из стола какой-то бланк. - Фамилия? - спрашивает она. - Кто родители?!..Так подождите тогда, - говорит она Кацу, - сейчас тогда и оформим, и отправим.
Я рыдаю… я даже ни в кого не попадал снежком - но машина равнодушно крутится, увлекая меня во тьму. Потом появляются родители - я продолжаю рыдать… да, никакой надежды нет, что жизнь будет к тебе благоприятна или хотя бы справедлива!
Потом родители выводят меня на свет - я рыдаю. Наверное, это самое длинное моё рыдание в жизни - авансом я нарыдался за все будущие страданья!
Потом почему-то меня наряжают - помню скользкую нежно-розовую шёлковую бобочку с отложным округлым воротничком - внезапно вдруг сейчас вспомнил, ощутил её… наверное, фотографирование всей семьёй было задумано как успокоительное, несколько праздничное дело… единственная наша фотография, на которой мы все вместе… и вот - бабушка сидит… и я стою, опухший от слёз.
Потом мы возвращаемся, я ложусь в темноте, и, прерывисто вздыхая, думаю: а стоит ли продолжать такую жизнь?
Следующее неуютное воспоминание: лето, газета в серой деревянной раме на скошенном углу Артиллерийского переулка… какая-то таинственная, жаркая пустота на этом углу - газета и я. Ужас идёт на меня от газеты - но не логический, а какой-то животный. Наверное, и тогда я уже был формалистом и абстракционистом - на меня пугающе действует не смысл напечатанного, а дикая, небывалая внешность газеты - нет ни обычных заметок под заголовками, ни фотографий - вся она на четырёх страницах своих сверху донизу плотно усеяна одними лишь фамилиями (дело врачей). Какая тревога могла посетить меня, советского школьника, по этому поводу? Да никакая… Дикая, страшная форма - словно сотни глаз слились в один огромный - вот что бессознательно тревожит меня… сознательно всё было понято гораздо позднее, а сначала - так.
3. Шедевры
Из каких слов, а потом - из каких фраз - лепится твоё сознание и вырастаешь ты? Из одного сцепления слов выходят такие люди, а из другого - другие.
Что за слова цеплялись к нам, пугали, волновали, восхищали нас?
Из чёрного, чёрного города… ведет чёрная, чёрная дорога! В конце чёрной, чёрной дороги… стоит чёрный, чёрный… лес! В этом чёрном, чёрном лесу… стоит чёрный, чёрный… дом! В этом чёрном, чёрном доме… идёт чёрная, чёрная… лестница! За этой чёрной, чёрной лестницей… чёрная, чёрная комната! В этой чёрной, чёрной комнате… стоит чёрный, чёрный… стол! На этом чёрном, чёрном столе… стоит чёрный, чёрный… гроб! В этом чёрном, чёрном гробу… лежит… белый мертвец! Этот белый, белый мертвец… вдруг поднимается! И говорит: Из чёрного, чёрного города… ведет чёрная, чёрная дорога…
Это - в пионерском лагере, после отбоя - и не знаю как у других, у меня тут же вставали перед испуганно сжатыми глазами и чёрная, чёрная дорога, и чёрный, чёрный лес…
Или другое, не менее волнующее, - уже во дворе:
Одиножды один - шёл гражданин,
Одиножды два - шла его жена,
Одиножды три - в комнату зашли,
Одиножды четыре - свет потушили,
Одиножды пять - легли в кровать,
Одиножды шесть…
Дальше шли варианты, но все они волновали одинаково, разжигая и без того жгучий интерес.
Пошла я раз купаться
За мной следил бандит
Я стала раздеваться
Он мне и говорит…
Вариант:
Пошла я раз купаться
За мной следил матрос
Я стала раздеваться
Он задал мне вопрос…
Даже теперь и не знаю, какой вариант "проходимее" - наверное, второй: всё-таки матрос, труженик моря!
Кстати - раз уж я связал (и, думаю, не без тайного влияния этих произведений) свою жизнь с литературой, надо как-нибудь проанализировать их с точки зрения мастерства, хоть бы понять для начала, каким размером, ямбом или хореем, они написаны?
А это в каком размере?
…И словно львы, топча снега,
Мы с именем его вперёд, как львы,
Бросались на врага!
Атмосфера из слов и фраз всегда окружает человека, и не надо одну эпоху укорять другой… положим - тогда воздух, наверное, был чище, но что же - нам теперь не дышать?!
И тогда мы дышали полной грудью, вовсе не думая о том, сколько мы вдыхаем кислорода, а сколько яда. В каждую эпоху человек опутан 67 прекрасной паутиной слов, и она кажется ему единственной, самой прекрасной - и она и есть единственная, потому что сейчас и здесь, где ты находишься, другого языка нет. И никому и в голову не приходило замкнуться и чего-то ждать, мы жадно поглощали то, что лилось тогда на нас, ещё бы нам не глотать, не торопиться: возраст-то как раз такой, когда всё является перед тобой!
Многое теперь поражает безвкусицей и дикарством - но никто и не заставляет сейчас надевать тот наряд, в котором ты красовался в четырнадцать лет.