* * *
Инна Сергеевна ждала большой перемены.
Перемена пришла и прошла.
- Слушай, это же очень хорошо! - крепкая Маринина рука стиснула плечо. - Если б нашелся в милиции, в "неотложке" - Петр давно бы позвонил. А раз в таких местах нет, значит, просто дурью мается. У дружка какого-нибудь напыженное свое самолюбие пересиживает. А то и еще хлеще… Не забудь возраст. Тут из-за него переживаем, валидол пачками глотаем, а он, глядишь, просидел ночь на лавочке с какой-нибудь чувындрой…
- Почему же так грубо, Мариша? - вырвалось у Инны Сергеевны.
- Ну, знаешь, это в теории хорошо - вышивать сложные узоры по канве психологии… Еще эта песенка, чтоб ее!.. "Во сколько лет свела с ума Ромео юная Джульетта?" Сочинителям не худо было бы дочитать классику до конца и вспомнить, что получилась из этого самая печальная повесть на свете! Нет, распускаем мы их, распускаем! Все добром, добром… А добро-то должно быть с кулаками!
…Инне Сергеевне представился кулак у добра - такой, как у сентюринского отца, например. Этакий увесистый многогранник, движимый нерассуждающим гневом. Стыдно теперь вспоминать, как ее педагогическое бессилие чуть не заставило прибегнуть к помощи такого аргумента в споре за добро… И как хорошо, что она сумела стать выше своей собственной обиды и не дать мальчишке окончательно ожесточиться. Может, с той ее улыбки и началось настоящее возрождение этой души?
…Да, конечно, Петя все-таки прав - по существу. Должны дети ценить то, что создано трудом. Нельзя, чтоб все влага жизни доставались шутя, по мановению пальца. Отвратительны потребительское отношение к жизни, неуменье отдавать себе отчет в своих поступках. Все это - в зачатке - у Виталия есть и должно быть изжито… Но все-таки, все-таки… Почему у нас как бы две морали - для "чужих" и для "своих"? Почему считается, что нельзя попрекать человека сделанным ему добром, а с детьми мы себе это позволяем сплошь да рядом? Почему мужчина сочтет для себя позором ударить того, кто слабее, - если только это не его сын? Почему мы так сочувственно смотрим "Сто дней после детства", а когда то же самое происходит со своим ("чувындра"!), в сто глаз присматриваем?..
…Нет, она бы не была такой. Она поняла бы сына, если б… если б это была не Алечка!
И когда они успевают так вырасти, так перемениться? Давно ли бегала по двору, - падала, дралась, возилась с кошками, самозабвенно, зажмурившись, выкрикивала не то дразнилку, не то считалку: "Замкнуто, закрыто, а ключ у меня, кто обзывается - сам на себя!" Кружилась, тоненькая, в порхающей юбчонке - словно раскрутили бамбуковый зонтик.
И вдруг глазам твоим соседским предстает нечто совсем другое. Лицо - как раскрывшийся цветок, и скульптурнье ножки, воздвигнутые на платформы, как на котурны. И - сигаретный окурок, при виде тебя так ловко отброшенный в сторону, в незабудочных глазах - выражение "А я чё? Я ничё…"
Алечка звонит по телефону. Ни "Здравствуйте", ни имени-отчества - "Виталия можно?" В кино - с Алечкой. В парк-озеро - с Алечкой… "Вы что, дружите?" "Да нет так, компания у нас…" Сын прячет глаза, сын улыбается - без повода, тайным мыслям, сын расшвыривает вещи, дожевывает кусок на бегу; сын часами валяется на тахте, глядя в потолок… И за всем этим - она, Алечка. С ее дремучими тройками по математическим дисциплинам. С манерой переиначивать модные песенки - она поет, например: "Мужчины, мужчины, мужчины, вы помните место свое!" С ее сигаретами и невозможными "мини". "Макси - мода для кривоногих"! - тоже ее высказывание…
Вдруг остро вспомнилась вчерашняя встреча - вечером, во дворе. Тогда Инна Сергеевна еще не знала, что Виталия до сих пор нет дома, что он не придет и ночью… Алечка направлялась как будто к ней, с улыбочкой, даже, наверно, хотела поболтать по-соседски. Но больно было видеть, как портит нежность этого лица никчемушная раскраска: зеленые - веки, алые - губы! Светофор!
Инна Сергеевна сделала бы замечание за такую раскраску - всякой другой, но не Алечке. Тут это почему-то было невозможно. Но она посмотрела… Алечка, наткнувшись на этот взгляд, остановилась, словно растерявшись, и вдруг выпрямилась надменно. Опустив размалеванные веки - лебедем, балетным лебедем проплыла мимо! Поди догадайся, что на уме у такой вот Алечки - в такую минуту… "Замкнуто, закрыто, - а ключ у меня…"
…Ну, пусть Алечка. Пусть все его неряшество и безалаберность, и глупая самоуверенность, лишь бы был, лишь бы ничего плохого с ним не случилось!
- Постой, я тебя загорожу, - сказала Мариша. - Вытри глаза, соберись. Еще не хватало - педагогам плакать в буфете. Чего ж тогда от них-то ждать?
* * *
Петя не позвонил.
Прошел школьный день, пролетел, протянулся. Кончился. И дорога кончилась - отвлекающая транспортная теснота. Последний квартал перед домом. А там - надо будет что-то решать, что-то предпринимать…
Уже в подъезде, внизу, необъяснимо Инна Сергеевна почувствовала: Виталий дома. Отперла дверь своим ключом - рука чуть дрожала. У порога - подошвой кверху, подошвой вниз - валялись замурзанные кеды…
Инна Сергеевна постояла у двери, чувствуя, как блаженно расслабляется стиснутое болью сердце.
Виталий вышел из кухни - с шипящей сковородкой в руке.
- Привет! А я тут сам… Понимаешь, проголодался. Целую ночь вкалывать - это не шутка!
- Вкалывать? О чем ты говоришь?
- Как о чем?
Инна Сергеевна села на табуретку, стоящую в прихожей.
Двинув ступней, сбросила туфлю, потом - вторую. Помолчала, глядя в глаза сына.
Он стоял, искренно недоумевающий, но все еще в прекрасном настроении. Поискал, куда бы поставить сковородку, - не придумал.
Нет, сил не было - ни злиться, ни объясняться. И она сказала бесцветно, спокойно:
- Мы ищем тебя с девяти часов вечера. Мы звонили всю ночь: родне, знакомым. В неотложную, в милицию, в морг…
Виталий заметался - с этой нелепой сейчас сковородкой, забормотал:
- Погоди, мама! Я ничего не понимаю! Разве она… разве Аля вас не предупредила?
- О чем?
- Я просил ее передать, что не приду. Что буду ночью разгружать вагоны на товарной станции. Вместе со студентами…
Инна Сергеевна молча покачала головой.
- Но как же так, мама? Это же… это предательство!..
Страшно видеть, как в этом лице, еще не утратившем плавных детских очертаний, вдруг словно проступает жесткость будущего, мужского…
- Нет, погоди! Я не хочу так, как он… как отец всегда делает. Не спросив, не узнав, что у человека на душе сразу думать плохое. Я выясню. Узнаю. Должна быть какая-то причина…
Инна Сергеевна вспомнила вчерашнюю встречу - кажется, Алечка действительно собиралась ей что-то сказать… Да, она не рванулась навстречу с раскрытыми объятиями Да, в ее взгляде было осуждение, может быть, насмешка Но это ведь не оправдывает…
- Это не оправдывает, - невольно повторила вслух Инна Сергеевна.
- Чего не оправдывает, мама? Ну почему, почему, если меня корят дармоедством, почему я не могу хотя бы попробовать? Сейчас же начнется: школа на первом плане! А я буду совмещать, вот увидишь!
- Ты что? Решил это делать… регулярно?
- По возможности, мама! Я тебе еще вот что должен сказать… Джинсовку свою я отдал… подарил Олегу. Не только потому, что ему нужней… У него одна мать, болеет часто. Он ходит в пиджачке - рукава до локтя. Не в том суть. Ты меня выслушай, не знаю, поймешь ли…
- Говори. Я понятливая.
Он не заметил иронии. Хорошо, что не заметил…
- Знаешь, когда он… отец подарил ее мне, сказал: "Получай свою мечту!" И это правильно, я мечтал о такой куртке. Именно о такой - все сошлось. Это было прямо счастье! А потом… Потом я задумался однажды. Мечта - куртка! Люди мечтают полететь в космос - и летают! А мои пределы, значит, вот они - двуцветная тряпка, простроченная белыми нитками? И чтоб смотрели с завистью - мои же друзья. И так меня прошибла эта мысль! Я понял, что не смогу уже радоваться куртке и вообще тому, что можно надеть, подаркам вообще! Я же не маленький, чтоб кто-то все время думал обо мне, выполнял мои желания… Я понятно говорю?
…Господи, до чего же он стал высокий. Стоит в дверях - и уперся в притолоку головой.
- Мама, почему же ты плачешь, я что - сказал что-нибудь плохое?